Свет в конце тоннеля

Белый, вытянутый прямоугольник, как всегда, вертикален и пуст. Пустота эта, кричащая, не дающая покоя больному, сводит его с ума. Она смотрит на него, заглядывает в Косой переулок, а там, как зверь в кустах, спрятался и сидит первобытный страх, в ожидании выскочить перед бумажной мыслью.

Её заполнили какие-то странные точки и линии. Чёрным по белому, буква за буквой, пустота погибает, а от полноты становится настолько гадко и тошно, что существо, хоть сколь-нибудь способное к самокритике, непременно должно убить себя, дабы смыть с души позор, оставленный им на бумаге. Ходить же с самоубийственным хаосом культурного глобализма теперь кажется ещё более невозможным, чем жить.

Текст кажется настолько шероховатым, что, если полировать его нежными, меланхоличными ручками, можно стереть их в кровь. Однако вместо нанесения увечий своим ненужным рукам я впадаю в депрессию и превращаю в кровавую кашу свой мозг.

Созерцая убожество своей бесталанности, я переживал и всеобволакивающую тревогу, и одностороннее воодушевление, всякий раз рушившееся, подобно надежде на раскрытие парашюта за миг до встречи лицом к лицу с земной твердью.

И каждый раз я падал с огромной высоты горних пределов фантазии на горькую землю без правды, теряясь в бесконечном потоке лжи и почитая себя предателем.

Моя жизнь была монотонна, как боль, и я думал, что это моё естественное состояние, вплоть до того, что не считал возможным написание «Света в конце тоннеля» в принципе. Я видел свою взлелеянную мечту о писательской реализации столь же наивной, как разговоры мечтателей из «Реквиема по мечте».

И вот, вчера… Ах, боже, я не буду описывать всего этого. Скажу лишь то, что я осознал свой стиль как нечто совершенно незаурядное, а себя как Творца, существующего в каждом слове и не существующего вовсе.

Я хотел написать нечто психоделическое, чтобы «размяться» перед романом, а, в итоге, скатываюсь до дневника и даже ощущаю глубочайшее презрение его читателя, которого и быть не должно!

А ведь я придумал его себе. Придумал − и уже восторженно ждал аплодисментов, как вдруг, перед самым хлопком, я понял, что хлопок приготовлялся не в немом восклицании, а в застывшей жалости ко мне и в оправданном желании ударить меня рукой по голове, имитируя «хлопок одной ладони», которого я так и не достиг.

Я начинаю писать нескладно, потому что хочу спать, и всё-таки мне тошно: я сел писать без цели, а сделал дневниковую запись.

11.03.22

Тот же свет. Те же студии, декорации; мёртвые, пустые лица, рассуждающие о чём-то важном; ни от чего не избавляющие антидепрессанты, способные загнать в тупик. Оголтелая, душераздирающая пропагандистская ложь, взывающая к отсутствию внутри человека.

Ложный свет, ревниво дёргающийся край глазной оболочки − Сергей Корицын уже привык. Он знал, что ему не следует злоупотреблять российским телевидением. То, что там называли правдой, он знал изнутри.

Иногда понимание иного даже радовало, но теперь, несмотря на приближающийся конец, всё это снова взяло над ним верх. Отечество вновь с жаром принялось объяснять ему, что Система Корицына − не его изобретение, и снова почва ненавязчиво ушла из-под его ног. Он слушал.

В телевизоре появился знающий человек. Полное, но солидное, не терпящее возражений лицо его внушало уверенность в неприступной правоте его взгляда, куда бы он ни был направлен. Он заглядывает в самые глаза, в самую вашу душу, и надменно смотрит на то ничтожество, которое вы, без всякого сомнения, собой представляете, – в его глазах вы