Мракобесия

Виталию Викторовичу Зимину

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка…

Александр Блок

Давайте, давайте же сами,

С последним своим рублем

Вставайте под наше серое знамя,

Пока мы еще берем.

«Агата Кристи»

Интродукция

Город был выстроен у древнего, овеянного легендами и небылицами рыцарского замка, замок был сердцем, живой мышцей города, и это сердце мерно, хоть и не столь лихорадочно быстро, как в былые времена, билось и сейчас.

И пред стенами прекрасного замка, как было и когда-то, как было и во время оно, разворачивались дивные представления, и лили слезы прелестные пленницы, глядя на них из окон темниц, и возносили к небу жуткие молитвы монахи в темных рясах, и скрещивались мечи на поединках доблестных рыцарей, и вершили алхимики мрачные свои чудеса.

И призрачной тенью приходила ночь, в слепой надежде заглушить мольбу, и стоны, и ропот. И никогда не заглушала.

Но приходила еще.

Любоваться.

Глава первая

…И все идет по плану

Владислав

Квартиру я снимал на первом этаже, дверь в подъезде никогда не запиралась, а потому из щелей вечно тянуло холодом – промозглой городской сыростью запаздывающего отопительного сезона, ледяными в синюю крупь ночами, сиплым простуженным горлом и неостановимо приближающейся настоящей зимой.

Просыпаясь, я уже привык чувствовать теплый бок Марийки рядом с собой, но сегодня и того не было – убежала еще с вечера, и когда ее ждать – черт знает. Говорил же ей: бросай ты свою ночную смену, без тебя будто бы работать некому, – ну да ее разве убедишь… Вот и шокер, как всегда, на тумбочке кинула: а не дай бог что случится, – у меня даже сердце сжалось от этой мысли. Глупая… Нет, я с ней еще разругаюсь когда-нибудь из-за этого, и пусть сколько хочет отворачивается и дует губы, как нашкодившая сердитая такса, ничего-ничего, это только полезно, она мне дороже своих обид… Знаю я, что за кадры попадаются у них в психиатричке: когда-нибудь неистощимое Марийкино везенье кончится, и что тогда?

Озлившись, я вскочил с кровати и, ступив босыми ногами на пол, едва не заорал от холода. Господи, как они здесь живут-то! Сволочь, а не погода…

Они? Я торопливо натянул на себя одежду. Давно же я уже не говорил и не думал так – «они»… Уже очень давно в моих словах и мыслях зачастую значилось «мы». Тут, у нас… В нашей разлюбимой клоаке… Нашарив разношенные тапки, я прошлепал на кухню. Что мы имеем на сегодняшний день? А имеем мы стылые остатки вчерашнего ужина (приваренные к сковороде неаппетитные комки и крупицы чего-то, отдаленно напоминающего рис), банку килек в кетчупе (прибережем на более голодные времена), почти полный склян майонеза и одинокую зачерствелую горбушку в хлебнице… Плевать, плевать! Чая хочу! Горячего!

Пока закипал в старой электрической посудине будущий мой чай, я проделал нечто вроде утреннего туалета: быстро окатил лицо холодной водой из-под крана и расчесал волосы. На бритье духу у меня не хватило. Ничего, как можно тверже пообещал я себе, завтра вскипячу воды в отдельной миске и начну новую жизнь. А то совсем я тут уже аборигенился (слово мне понравилось. Абориген с аборигенкой аборигенились давно. Чудно.). Так скоро обезьяной кричать начнешь, и никакая Марийка тебе не поможет.

Эх, скорей бы она вернулась домой. Я с ужасом вспомнил, как однажды она пропадала на работе трое суток подряд, как было плохо, тоскливо и одиноко, и подумал, что уж нет, пускай хоть у всех психов разом начнется обострение, а уж я этого во второй раз не допущу, костьми лягу, замок на дверь повешу, а она у меня в этой своей клинике гробиться не будет, не нужны мне эти ее синяки под глазами и феназепам перед сном: нет, она у них там сгорит, как свечка сгорит, у них же никакой совести нет…