Часть первая. Женщина танцует.
На балконе своей "хрущевки", что упирался прямо в бока соседней, серой, как пепел, девятиэтажки, стоял Никодим. Чашка остывшего чая забыта на перилах. Вечерний ветер, несущий запах нагретого асфальта и дальних дождей, трепал его седые пряди. И тут – движение там, наверху. На плоской крыше соседнего дома.
Она.
Та же женщина из сна. Платье сари – всплеск шафрана и пурпура на фоне свинцового неба. Босые ноги на шершавом бетоне, будто на лепестках лотоса. Она начала свой танец. Ласью. Танец, где каждое движение руки – вопрошание вселенной, поворот головы – созерцание вечности, стук босых ног – ритм самого сердца мира. Для Никодима это был гимн, написанный телом. Знаки деванагари, плывущие в воздухе. Мантра, воплощенная в пластике. Шакти, явившаяся не в Гималаях, а на крыше дома №9 по улице Трудовой Славы.
Но мир увидел иное.
"Смотри! Баба на крыше! Прыгать собралась!" – донеслось снизу, с детской площадки. Голос был молодой, звонкий и лишенный всякой тревоги, лишь жадное любопытство.
"Ой, мамочки! Прямо как в кино! Позвоните куда надо!" – завизжала другая, уже женская, с ноткой истерики.
Мираж священного танца был разбит в осколки крикливой реальности. Никодим сжал холодные перила балкона. Сердце упало куда-то в бездну. Нет. Это не прыжок. Это полет иного рода! – хотел крикнуть он, но горло сдавил ком.
Танец продолжался. Игнорируя хаос, рождавшийся внизу, словно пена у подножия скалы, она плыла в своем ритуальном одиночестве. Ласья разворачивалась во всей своей непостижимой мощи. Казалось, само пространство сгущалось вокруг нее, становясь плотнее воздуха, прозрачной водой, в которой двигалось ее тело. Ее руки, гибкие, как стебли лотоса, вычерчивали в вечереющем небе невидимые, но осязаемые для духа знаки. То была живая деванагари – не буквы на бумаге, а суть звука, вибрации, мантры, рожденной в движении. Каждый изгиб запястья, каждое положение пальцев (хаста-мудра) было словом, слогом древней молитвы, обращенной не к людям, а к самой ткани бытия.
Ее стопы, босые и сильные, отбивали на грубом бетоне не просто ритм, а пульс земли. Тха-йум-тха-йум… Звук, глухой для уха, но ощутимый Никодимом в самом сердце, в висках. Каждый удар пятки о плиту был как удар сердца Ямы-Дхармараджи, Владыки Времени и Закона, отмеряющего мгновения перед переходом. Или, быть может, это было биение сердца самой Шакти, пробуждающейся в этом забытом уголке мира.
Каждый удар – и ночь сменяет день, взмах руки – встают прекрасные города и обращаются в пыль, взгляд – загораются и гаснут звёзды…
Тело ее извивалось в бхранги – волнообразных движениях бедер и корпуса, столь характерных для индийского танца, но здесь они были не просто пластикой, а течением реки Жизни, ее вечным приливом и отливом. Каждый поворот головы, каждый взгляд, устремленный то в бесконечную даль, то вглубь собственной души (абхинайя), был полон такой сосредоточенной силы, что казалось, она видит саму основу мироздания, скрытую за серой завесой города. В ее глазах горел не безумный огонь отчаяния, а ясный свет знания, спокойный, как озеро на заре.
Она была рекой и берегом, огнем и праной, воплощенной мантрой и молчанием Абсолюта. Ее танец не требовал зрителей; он был самодостаточным актом творения и растворения, происходящим здесь и сейчас, на алтаре старой крыши. Запах шафрана, смешанный с пылью и вечерней прохладой, становился гуще, почти осязаемым, как благовония в храме. Для Никодима это был единственно реальный мир – мир танцующей Богини, чье присутствие наполняло пространство до краев, вытесняя убогость "хрущевки", крики толпы, саму угрозу повседневности. И именно в этот миг полного погружения в священное действо…
