Обязательно так ярко? На допросе я что ли, так светить?
Это что ж, утро уже?.. Будто и не спал вовсе. Вставать надо… Собаку кормить.
– Ишь какая радостная, увидала, что встал – запрыгала. Щас выйду, обожди.
Сейчас чайник поставим, кофею попьём… Покурить для начала надо бы.
Ну вот, куртку напендюрил, а тут жара. Солнышко какое яркое, трава уже пробивается, снег тает. Вот и весна скоро.
– Вишь, Варта, зима уж отходит. Скоро снова в лужах будешь кувыркаться. Как свинья измараешься опять. Ну-ка, сидеть. Сидеть, сказал! Молодец. Сиди. Сиди! Нельзя! Нельзя! Сидеть!
Только миску поставить соберёшься – тут же прыгает, гадина, опять всю куртку измарает, не дай бог порвёт ещё, в чём ходить-то буду?
– Сидеть! На, жри. Молодец!
Надо было учить её… Учить! А кому?! Сам хожу кое-как, какое там учить, нагибаться ж надо, хвалить надо собаку, а я как её похвалю – повалит меня и затопчет, пусть и от радости, а я не встану потом, так и помру. Внуча бы приехала, научила бы. Вон как её собака любит. Да и лапаток псину чуть не нализывает, обнимаются каждый раз, как приезжает. Жила б она здесь… Ей же брал, не себе. Мне-то зачем псина. Уехала внуча, куда теперь девать её…
– Уже всё схомячила что ли? Всё, сиди, больше нету. Я ж тебе не повар бегать готовить каждые 5 минут. Сиди до вечера теперь. Может зайдёт Сашка, принесёт чего тебе, покормит. Чё уставилась? Нечего на меня так смотреть. Я не Ира, чтоб жалеть. Иди играй.
И поиграть-то с ней некому. Скучно бедолаге, резвиться надо, а она сидит, бедная, на привязи круглые сутки. Компания ей нужна. Вот и сидим вдвоём. А что вдвоём, что поодиночке – толку нам друг от друга… Мне-то всяко веселее, конечно, а ей, зверине, много ль от меня веселья. Пытается со мной поиграть – куда мне, лапу на руку положила – кожу порвала, кое-как кровь остановил, синяки так и не сходят, какой из меня компаньон. Сижу днями дома, как выйду, так она завизгает, а я мимо её и уйду. Приехала бы внуча, в лес бы её сводила порезвиться. Хотя отпускать-то её с собакой страшно, утащит внучу или и вовсе убежит, ищи потом. Там или на трассе собьют, или за трассой в лесах заплутает, сколь расстройства будет…
– У ты!
Упасть мне ещё не хватало, намело-то вон чё, уж до псины кое-как хожу, так вот запнусь в этих сугробах и буду лежать пока кто ни придёт. А кто сюда придёт-то…
Надо кофию выпить, где ж тут вафли-то были… кончились что ли.
Честно говоря, уже плохо помню, как это было. Помню, что я лежала в общежитии на кровати, отворачивалась к стене, соскакивала, садилась, снова ложилась, ревела навзрыд, ничего не чувствовала (как тогда казалось; скорее, это было полное опустошение), не могла поверить, снова ревела, пыталась объяснить мозгу – его больше нет. Деда больше нет. Он умер. Его. Теперь. Нет. И никогда не будет. Я никогда его больше не обниму. Никогда больше не буду затыкать нос, чтобы не вдыхать дым его сигарет. Больше не приеду к нему. Приеду только в пустой дом, в ограде которого взволнованно и радостно, заслышав меня, будет прыгать, лаять и визжать Варта. Её отдадут. В очередной раз я разобью ей сердце. Я приезжала от силы раз в пару месяцев, а до Варты доходила поиграть, кажется, даже не в каждый приезд. Она меня любит. Она его любит. Она ещё скорее всего не понимает, что его нет. Поймёт ли? Как он всегда говорил поникшим голосом: "Погуляла бы ты с ней, она ж всё время в грязи валяется да скулит. Я пойду кормить, она на меня прыгает, резвиться ей надо, играть, а куда мне, она меня повалит да я там с ней же рядом и помру, не встать будет. Вон след оставила – пошёл кормить, говорю ей "Сидеть! Сиди!" Она вроде сядет, а только подойду поближе, она опять как давай прыгать, лапу положила мне на руку, вот и порвала кожу". Деда показывал на синяк, который выглядел очень жутко. Я представила, как Варта от радости прыгает возле него, пытается опереться на него передними лапами и кладёт лапу на его руку, а кожа на дединой руке, словно бумага от только что заточенного ножа, рвётся под когтем, который даже не пытался поцарапать. Синяк был не один.
