Все жанры Все авторы
За полгода до смерти - Леонид Андреев

За полгода до смерти

Страниц

5

Год

—

Не знаю какая у вас ассоциация со словами ''единственный и ''ореол'', но для меня Лев Николаевич Толстой – это воплощение великого гения. Я помню тот день, когда впервые увидел его, как будто это было только что, так ярко он запечатлелся в моей памяти. Был это прекрасный апрельский день, когда природа просыпалась от зимней спячки и витало воздухом бодрое сияние солнца. Мои глаза неотрывно следили за этим великим писателем, который сиял своим интеллектом и умением перенести на страницы своих произведений огромные человеческие идеи.

Лев Николаевич был не только великим писателем, но и мудрым человеком. Он знал и осени со своими дождливыми днями, и зимы с ее холодом, но для меня он всегда ассоциируется с яркими красками весны. Толстой стал для меня символом пробуждения природы, силой воли и глубокой красотой человеческой души.

Это была случайная встреча, словно волей судьбы мы сошлись в этот прекрасный день. В запоминающихся моментах весеннего погромыхивания грома и ласковых перекатах, Лев Николаевич оставил свою неповторимую печать. Также память об этом удивительном мгновении окутывает меня ореолом неземного очарования, словно призрак над облачным небом апреля. В последний миг перед тем, как он исчез из моего поля зрения, его зеленые глаза взглянули на меня последний раз, и в каждом взгляде ощущалась глубокая мудрость и покой.

С той поры Лев Николаевич Толстой стал одним из тех немногих людей, которые навсегда останутся в моей памяти. Он стал для меня символом весны, искренности и света. Каждый раз, когда я перечитываю его произведения или слушаю о нем, я снова ощущаю весеннее сияние и благодушие апрельского дня, и благодарю судьбу за то, что нам удалось встретиться, даже если этот момент был единственным.

Читать бесплатно онлайн За полгода до смерти - Леонид Андреев

Важен день, когда впервые увидишь человека, да когда этот первый раз по воле судьбы останется и единственным: налагает свою печать природа.

И Лев Николаевич Толстой, которого я видел один и единственный раз, навсегда останется для меня в ореоле чудесного апрельского дня, в весеннем сиянии солнца, в ласковых перекатах и благодушном погромыхивании апрельского грома. Пусть он сам знал и осени дождливые и зимы: для меня, случайного человека, он явился весною и весною с последним взглядом ушел.

Конечно, я боялся его, – а дорога от Тулы длинная, и бояться пришлось долго. Конечно, я не доверял ни ему, ни себе, и вообще ничему не верил: был в полном расстройстве. И уж, конечно, не обрадовался я, когда показались знаменитые яснополянские белые столбы, хотя от самых ворот начал фальшиво улыбаться: ведь из-за любого дерева мог показаться он.

И все это нелепое прошло сразу, положительно сразу, при первом же взгляде, при первых же звуках разговора и привета. Я говорю: «звуках» потому, что слов первых я все-таки не расслышал. И оттого ли, что так хорош был весенний день и так хорош был сам Лев Николаевич, – я ничего дурного не заметил ни в людях, ни в отношениях, ни единой дурной черточки. Пробыл я сутки и за сутки много беседовал и с Львом Николаевичем, и с Софьей Андреевной, и с другими, и все люди показались мне прекрасными: такими я вижу их и до сих пор и буду видеть всегда.

Всего шесть месяцев отделяло Льва Николаевича от смерти, и уже было, значит, то, что привело его к страшному решению покинуть дом и семью[1], но я решительно ничего не заметил. И наоборот: многое в словах Софьи Андреевны и в ее обращении с мужем тронуло меня своей искренней любовностью, дало ложную уверенность в том, что последние дни Льва Николаевича проходят в покое и радости. Не допускаю и мысли, чтобы здесь с чьей-нибудь стороны был сознательный или бессознательный, привычный с посторонними, обман; объясняю же я свою ошибку тем, что было в ихней жизни две правды, и одну из этих правд я и видел. Другой же правды не знает никто, кроме них, и никто теперь не узнает…

Но что другие… Смотрел я больше всего на Льва Николаевича, и его больше всего помню, и вот каким его увидел.

Ни суровости, которая во всех его писаниях и портретах, ни жесткой остроты черт, ни каменной твердости наваленных одна на другую гранитных глыб, ни титанической властности, подчиняющей себе и всю жизнь и всех людей, – ничего этого не было. Когда-то оно было, когда-то именно оно и составляло Льва Толстого, но теперь оно ушло вместе с годами и силой. С правильностью почти математической, завершая круг своей жизни, пришел он к мягкости необычайной, к чистоте и беззлобию совсем детскому[2].

Конец ознакомительного фрагмента.

Вам может понравиться: