Дышит степь

Бывает так: какой-то пойман ток –

И чувствуешь, себя не замечая,

Как дышит степь, как тёпел лепесток

Задетого случайно Иван-чая.

Томительно зальётся коростель.

Спроси его: «Зачем живёшь на свете?

Жевать и выживать? Рожать детей?»

– Жить! Жить! – как будто споря, он ответит.

И летним солнцем выжженная высь

(На деревенских загорелых лицах

Так светятся глаза: смотри, молись,

А не умеешь – научись молиться) –

Сквозная высь! – так яростно светла,

Так вся насквозь иссечена стрижами,

Что ты не понимаешь, как могла

Так долго жить чужими миражами.

Растёт ли стебель, плачет ли дитя,

Старик ли тихий выйдет за калитку –

Случайно пойман ток, и ты в сетях,

Как будто кто сквозь сердце тянет нитку.

…И вот, когда терпеть уже нельзя,

Сорвётся сердце вслед за этим шквалом –

Всем небом, опрокинутым в глаза,

И поездом – по сумасшедшим шпалам.

Лодка тычется в землю: «Хозяин, ты тут?»,

И песок из овражка течением вымыт.

Только тронь эту лодку – и все оживут:

Запоют, засмеются и вёсла поднимут.

По воде разойдётся таинственный круг.

У реки и повадка, и память иная –

Быстрых ног, узловатых натруженных рук:

«Я теку не для вас и о них вспоминаю».

Ивы склонятся ниже. Заблещет роса.

Земляничины луг припасёт до покоса.

Над рекой поплывут в тишине голоса.

И костлявый мальчонка с облупленным носом

Сломит тонкую ветку, чтоб выстругать лук,

Снимет клейкую кожицу, око прищурит, –

Да и бросит лозину, почуявши вдруг,

Как заветная щука в корнях балагурит.

…Только тронь эту ветку – и все оживут,

Будто нас, а не их провожают на тризне.

Оголённый до зелени ивовый прут.

Запах жизни.

Я иду за словами, не ведая брода,

Как тяжёлая цапля, нырнувшая в воду,

От людей заслоняюсь тоской и рекой.

И река удивляется прыти такой.

А потом – уморительно щёлкаю клювом,

Неуклюже пытаюсь сказать, что люблю вас,

Запрягаю четвёрки стремительных строк,

Но мой птичий язык старомоден и строг.

Цапле хочется сцапать в подводном полёте

То, чего не найти в окаянном болоте:

Лунный лучик, серебряный ключик, намёк,

Только мишка без лапы и зайчик промок.

Наловила же слов – судаков и налимов,

Накормила птенцов, пока вечер малинов,

Но пока по костям разбирали улов,

Не осталось ни звука от пойманных слов.

Лети, лети, не понимай

Конца печальной пьески…

Я помню твой зелёный май,

Твой запах достоевский,

За нитку облако ведя,

Вся ветка дождь держала,

А ты был капелькой дождя,

Она в тебе дрожала.

Как то, что слуги стерегут,

Как самоцветный камень,

Ты изумруден был, как пруд,

В который капля канет.

Но в жилы тонкие твои

Втекло тепло тугое,

Как будто молвило: «Твори,

Зеленокудрый Гойя!

Продлись, как «весь я не умру»,

А мы, как капли, канем».

…И ты раскрылся на ветру

Сплошным рукоплесканьем.

Ты пел три ночи и три дня,

Ты жил, ты был великим,

Ты, сумрак матовый дразня,

Бросал на стёкла блики.

Ты опускался, ты взлетал,

Кляня уклонов малость,

И так на ветке трепетал,

Что вся она вздымалась!

Я глаз не смела отвести

От твоего полёта…

Но вот ты вырвался.

Лети -

Там начинаются пути:

Быстрины и высоты.

Ты не боишься высоты

И хочешь быть красивым,

Но это «ты» – уже не ты:

Намёк, подсказка, символ.

О чём летишь ты в дождь и дрожь,

О чём блестишь опалом?..

А ночь придёт – о чём вздохнёшь?

Кому, мой маленький, махнёшь

Ладошкой шестипалой?

Неугасимо,

невыносимо

жжёт.

Кто говорит, что правда красива, –

лжёт.