Служители вечного

Слуги Глубины

Глава 1. Пыль и Воск

Париж в 1931 году был городом-призраком, но не в том смысле, что он был пуст. Нет, он был наполнен призраками прошлого, и Ален Леруа проводил с ними каждый свой день. Он сидел в сердцебиении Национальной библиотеки, в своем кабинете-гробнице, где воздух был густ от запаха старинной бумаги, кожи переплетов и неподвижной пыли, оседающей веками. Стеллажи вздымались к потолку, как черные утесы, а фолианты на них были спрессованными пластами ушедшего времени.

Ален был архивариусом, специалистом по морской картографии XVIII века. Ирония не ускользала от него: он, ненавидевший море с его непредсказуемостью и иррациональной мощью, изучал его самыми сухими и систематизированными способами. Он составлял каталоги, сверял координаты, описывал течения – пытался заключить хаос в клетку логики. Эта работа была его коконом, его защитой от внешнего мира и от того смутного, беспричинного беспокойства, что копилось в нем, как нарыв. От той самой «инаковости», что стала причиной его разрыва с Клэр.

Он сжал пальцы на висках, глядя на разложенную перед ним пожелтевшую карту Бретани. Линии береговой извивались, как следы червя на трухлявой древесине. Его собственная жизнь казалась ему такой же картой – с одним-единственным, проклятым маршрутом, который он пытался игнорировать. Он был последним в роду де Ламоттов, хотя и носил фамилию матери, Леруа, отчаянно пытаясь стереть свое истинное происхождение. Де Ламотты… старый, обедневший род, чьи корни уходили в туманную Бретань, в ее морские суеверия и темные истории. Все, что осталось от них – это странная медальон с трезубцем, обвитым щупальцами, который он нашел в вещах матери после ее смерти. Он выбросил его в Сену в порыве юношеского рационализма. Теперь он жалел об этом.

Дверь кабинета скрипнула. Вошел старый сторож, Жан, с коричневым бумажным пакетом в руках.

–Для вас, месье Леруа. Принесли курьером. Выглядит… старым.

Ален взял пакет. Он был тяжелее, чем казался. Бумага была грубой, шершавой, испещренной пятнами, похожими на высохшую воду. Но не это привлекло его внимание. На нем была восковая печать – тот самый трезубец, обвитый щупальцами. Его собственное сердце, выброшенное в Сену, вернулось к нему.

Рука его дрогнула. Адрес был выведен выцветшими чернилами, но слова жгли глаза: «Потомкам рода де Ламотт. Вручить лично».

– Спасибо, Жан, – голос его прозвучал хрипло.

Когда дверь закрылась, он швырнул пакет в дальний угол, как будто это была гремучая змея. Он встал, подошел к окну, выходящему на серые стены внутреннего двора. «Нет. Нет, нет, нет». Он был Аленом Леруа, рационалистом. Он не верил в призраков, в родовые проклятия, в морских демонов. Он верил в факты, в каталоги, в пыль.

Но проклятое любопытство, тот же инстинкт, что заставлял его копаться в старых бумагах, оказался сильнее. Через полчаса он подошел к пакету, поднял его. Воск треснул под его пальцами с тихим, влажным звуком.

Внутри лежала связка писем, завернутая в промасленную ткань. Но сверху, отдельно, лежал один лист. Он был написан не на бумаге, а на пергаменте. На пергаменте странного, желтовато-серого оттенка, на ощупь упругом и прохладном, как за дублённая кожа. Ален с отвращением положил его на стол.

Чернила были бурыми, почти черными, но когда он поднес лист к носу, от него пахнуло не затхлостью, а едкой, соленой свежестью океанских глубин и чем-то еще… сладковатым, отталкивающим запахом глубоководной гнили. Этот запах стоял в кабинете, как призрак.