Когда дитя чистого рода возьмёт в руки Ключ-без-Надписи и произнесёт Слова-без-Смысла, врата Тихого Голода откроются. И первая кровь звавшего станет мёдом, вторая – вином, а третья – плотью для новой, вечной жизни в тени».
– Из «Скрижали Голода», гл. 1, ст. 1-3 (ред. рода Хранителей)
Не имеющее имени. Сделанное не из плоти, а из молчания. Живущее не во времени, а в промежутках между ударами сердца. Оно ждёт не в аду и не в раю, а в той тьме, что рождается, когда гаснет свеча перед иконой. Его язык – шепот. Его пища – внимание. Его дом – тень того, кто однажды обратился к нему как к Богу».
– Из «Трактата о не-сущих», приписываемого старцу-отшельнику, на полях Летописи Призыва.
Дом стоял на пригорке, точь-в-точь как у соседей Беляевых1[1], только, казалось, ещё глубже врос в землю корнями-брёвнами, ещё темнее почернел от дождей и лет. Резные наличники над окнами, похожие на застывшее кружево, отбрасывали на стены причудливые тени, когда солнце клонилось к лесу. Воздух здесь был особым – густой, как кисель, и состоял из слоёв: верхний, тёплый, – запах нагретой смолы и свежескошенной травы; нижний, прохладный, тянущий из сеней, – запах старого дерева, земляного пола и сушёной полыни, пучки которой висели у каждой двери. А сквозь всё это пробивался самый сильный, самый домашний запах – томившихся в печи пирогов с капустой и грибами.
Артёму здесь нравилось. Городской гул, голоса из телевизора и даже мамина забота остались где-то далеко, за двумя днями дороги и частоколом берёз. Здесь было по-настоящему. Настоящая печь, которую топят дровами. Настоящий колодец с журавлём. И самое главное – настоящая святость, которая жила в его прабабушке, Агафье Мироновне.
О ней в деревне говорили шёпотом и с поклоном. Говорили, что её молитва останавливала град над полями. Что она знала травы, которые лечили лихорадку. Что нечисть обходила её дом стороной. Она была маленькой, сухонькой, вся в чёрном – платок, кофта, юбка. Лицо – сеть морщин, но глаза – светлые, пронзительные, будто видели не только тебя, но и что-то позади тебя. Эти глаза сейчас смотрели на Артёма с тихой лаской.
– Вот, внучек, – сказала она, подавая ему небольшую, потрёпанную книжечку с картинкой ангела на обложке. – Это тебе. Детский молитвослов. Читай, коли душа просит. Господу приятно детская молитва.
Артём бережно взял книжку. Он чувствовал себя избранным. Дома он ходил с мамой в церковь, но здесь, в этом древнем доме, где сам воздух казался освящённым, молитва должна была стать сильнее. Он украдкой взглянул на «красный угол» – левый, самый почётный угол горницы.
Там не было пустоты. Там жили лики. Десятки икон, больших и маленьких, в потемневших от времени и копоти киотах, стояли плотными рядами на полках. В центре – большой Спас Нерукотворный, строгий и печальный. Перед ним теплилась лампадка, отбрасывая дрожащий, масляный свет на тёмное дерево. Этот свет был сердцем тишины в доме. Но взгляд Артёма, вопреки воле, скользнул выше, на самую верхнюю полку, почти под потолок.
Там, в глубокой тени, куда свет лампадки не доставал, лежала одна-единственная книга. Не стояла, а именно лежала. Толстая, в кожаном переплёте без единой надписи. Издалека она казалась просто тёмным пятном, куском самой тьмы.
