Иллюзия разобщенности

Стоило о нем подумать, и становилось легче. Они верили, что он все может, что он их защищает.

Он молча выслушивал их беды.

Делал свою работу, пока они спали. В это время он мог поразмыслить о жизни и обычно напоминал ребенка, застывшего на берегу и завороженного морем. Он всегда поднимался с рассветом, набирал ведро горячей воды и шуршал шваброй по коридорам, оставляя терпкий аромат хвойного моющего средства. Там, где он брался за ручку ведра, у него остались мозоли. Ведро синее, его тяжело поднимать, если полное. Вода быстро делалась грязной, но его это не раздражало. Закончив, он прислонял швабру к стене и шел в сад.

Иногда ездил на пирс в Санта-Монике. Всегда в одиночестве.

Когда-то давно он сделал там женщине предложение.

Стоял туман, потому что было раннее утро, и жизнь вокруг них складывалась как мозаика. Они слышали, как бьются о пирс волны, но ничего не видели.

В те дни Мартен был пекарем в Café Parisienne. Носил усы и вставал очень рано. Она была актрисой. Как-то утром зашла выпить кофе, да так и не смогла уйти насовсем.

Ей бы понравилось в пансионе «Старлайт». Многие его обитатели работали раньше в кино, а теперь выходят к завтраку в халатах с собственными инициалами на кармане. Они его зовут мсье Мартен, из-за французского акцента. После обеда они рассаживаются вокруг рояля и пускаются в воспоминания. Знакомые у них были общие, а истории у всех разные. Частота, с которой кого-то навещают, служит мерилом статуса.

Мартена самого часто принимают за постояльца.

Было бы легче, если бы все точно знали, сколько ему лет, но обстоятельства его рождения окутаны тайной.

Он вырос в Париже. У его родителей была пекарня, жили они над ней, занимали три комнаты.

Когда Мартен дорос до школы, родители усадили его за кухонный стол со стаканом молока и рассказали, как им отдали младенца.

– Это было летом, – сказала мать. – Шла война. Я даже не помню, как тот человек выглядел, но у меня на руках вдруг оказался ребенок. Все случилось так быстро.

Мартену понравилась история, он захотел узнать больше.

– Она принесла ребенка ко мне в пекарню, чтобы покормить, – сказал отец.

– Так все и было, – добавила мать. – Так мы познакомились.

Стоя у темного окна, отец признался отражению сына, что они несколько лет ждали, прежде чем предпринять какие-то официальные шаги.

От слез матери на скатерти оставались кружочки. Мартен посмотрел на ее руки. Ногти у нее были гладкие, с выступающими лунками. Она погладила его по щеке, и он покраснел. Представил себе грубые руки незнакомца и ощутил у себя на руках вес младенца.

Когда он спросил, что дальше было с ребенком, им пришлось говорить прямо. Мартен смотрел в молоко, пока не расплакался. Мать встала из-за стола и вернулась с бутылкой шоколадного сиропа. Налила немножко в его стакан и размешала длинной ложкой.

– Наша любовь к тебе, – сказала она, – всегда будет сильнее любой правды.

Несколько дней ему было позволено спать в их постели, но потом он заскучал по своим игрушкам и по привычным занятиям, которые делали его самим собой.

Вскоре родилась его сестра, Иветт.

Когда Иветт исполнилось шесть, а Мартен был подростком, родители закрыли пекарню, и они переехали из Парижа в Калифорнию.