Хорошо быть дураком, умным и красивым

Старая Берта жарит курицу.

Курица ворочается, топырит локти, сгребая на себя жир со сковородки. И ворчит:

– А салом что – нельзя было нашпиговать?

– Было бы слишком жирно. Это вредно.

– Слишком? И не стыдно тебе, старуха? Посмотри, какая сухая кожица, ты ж не прокусишь ее своим протезом. Скажи честно: ты его съела?

– Что?

– Все сало?

Берта смотрит в сторону.

– Ночью, да? – не отстает курица.

– Я не могла спать. Я совсем не могу спать. Они приходят и разговаривают.

– Они? Кто они?

– Я не знаю. Вчера приходил один. В шляпе.

– В очках и с портфелем? И при галстуке? – Голос курицы полон сарказма, но старуха этого не замечает.

– Он сказал: «Если бы ты, Берта, тогда поговорила с ней, ничего бы не произошло. Она бы одумалась. Ей просто не хватало нормальных человеческих слов».

– Кому ей, старуха? О ком вообще речь?

– Я не помню. Но ведь я не поговорила с ней?

– При чем здесь сало? Пей валерьянку.

– Я отломила большой кусок хлеба. Положила на него сало. Отрезала половину луковицы. Налила чай. Некрепкий. На ночь вредно крепкий. Взяла банку с медом. На ночь хорошо мед.

– А сало на ночь плохо. Дальше можешь не рассказывать. Ты взяла все это к себе в постель и съела. И уснула, не стряхнув крошек с простыни. Не убрав с табуретки луковую шелуху. Кстати, зачем ты натерла меня чесноком? У тебя ведь от него изжога.

– В прошлую ночь их было двое. Они говорили: «Если бы ты, Берта, тогда решилась уехать, все сложилось бы по-другому. Но ты струсила». Они правы. Я струсила. Как я могу спать?

Старуха тычет в курицу ножом. Курица совсем жесткая. Она отодвигается подальше от ножа и спрашивает:

– Куда? Куда ты не решилась уехать?

– Не помню. Я люблю чеснок. Он пахнет югом.

– Когда ты уже пригласишь мастера, чтобы он починил духовку? Как вообще можно жарить целую курицу на сковородке? Я же никогда не прожарюсь!

– Я все равно не буду тебя есть. Они придут и скажут: «Ты разговаривала с ней, как с сестрой, а потом съела. Ты сволочь, Берта». Нет уж. Я отпущу тебя на волю, птица. Лети, куда хочешь.

– Ты совсем сбрендила, старуха. Жареные куры не летают.

– Но ты и не прожарилась.

– Куры вообще не летают, дура.

Берта выключает огонь. Берет курицу за ногу и подходит к окну.

– Лети, моя птица!

Курица пробивает синюю толщу ночи и шмякается в траву.

Старуха идет в комнату, на ходу вытирая руку о фланелевый халат. Откидывает покрывало с ветхой тахты. Снимает халат. Под ним ночная рубашка. Берта выключает свет, забирается под ватное одеяло. Долго пытается удобно улечься, скребет пятками по простыне. Кряхтит. Вздыхает. Затихает.

Бездомная собака подходит к курице. Уже, замирая от счастья, открывает пасть, но курица лягает дворнягу, и та, скуля не от боли, а от немыслимого перекоса во вселенной, убегает. Колышется воздух над травой. Курица остывает.

Колышется воздух над тахтой. Сгущается, плотнеет, и вот уже над Бертой склоняется носатая дама с мятыми щеками. Она говорит противным голосом: «Ты испортила ему жизнь. Да и себе заодно. Уметь жить – это тоже талант. А ты бездарность, Берта».

Старуха хватается за провод над тахтой. Шарит, шарит рукой. Нашаривает кнопку. Включает бра. Садится и снова шарит – теперь уже ногами по полу. Нащупывает теплые войлочные тапки, сует в них ноги. Идет на кухню.