УЖАС И БЕЗУМИЕ
Эссе
Сердце тайно просит гибели.
А. Блок
Великие вещи остаются для великих людей,
пропасти – для глубоких, нежность и дрожь ужаса –
для чутких, а в общем все редкое – для редких.
Ф. Ницше
1
С некоторых пор я заметил, что в литературе меня интересует только кошмар.
Я буду говорить здесь о писателях, близких мне по мироощущению.
Двое из них родились в 1809 году. Один в Америке, другой в России. Один предпочитал видеть своих героев в исключительной обстановке, и потому отнесен литературоведами к романтикам. Другой быстро понял, что “не надо ходить к черту, когда черт за спиной”, что и обыденность фантастична своей нелепостью. Но различие творческих методов не имеет значения, если перед нами один психологический тип. Оба писателя страдали приступами черной меланхолии. Для одного темой фикс стали преждевременные похороны и ожившие мертвецы. Для другого этот кошмар, возможно, стал явью, так как при его перезахоронении обнаружили, что внутренняя обивка гроба вся изорвана. Один писал, не смешивая, “страшные” и ироничные рассказы. Другой предпочитал коктейль, разбавляя ужасное смешным. Первый умер в 40 лет, второй задержался недолго. Первого звали Эдгар По, второго – Николай Гоголь.
Боясь, что мальстрем жутких видений закружит его бедный разум, Эдгар По, как за спасительную соломинку, хватается за логику, пытаясь доказать себе и другим, что он не сумасшедший. Оттого-то в его рассказах появляется этот мастер индукции и дедукции – Огюст Дюпен. Но соломинка не спасает, и мы понимаем, что взгляду бедного Эдгара уже не оторваться ни от ослепительных зубов Береники, ни от глаза старика, точь-в-точь как у грифа (рассказ “Сердце – обличитель”) – одним словом, не оторваться от непостижимого.
Гоголя, как и По, тоже посещали сомнения в правильности восприятия им окружающего мира. Почему это из-под пера моего все больше выходят придурки да негодяи? – спрашивал он себя. И как тяжело больной ищет лекарство, страстно искал он живых душ и положительных героев. И не находя, начал было выдумывать их. Но интуиция художника говорила ему: ты лжешь! Второй том великой поэмы сгорает в камине. Понял ли Гоголь, что любой идеал также мертв, как и Миргород, и что живое надо искать не на полюсах, а на экваторе? Осознал ли он, что выведенные им “маленькие” люди, сходящие с ума от непонимания и неприятия действительности, – “живее всех живых”, так как в их “маленьких” трагедиях угадывается экзистенциальная трагедия человечества? Чувствовал ли Гоголь, что Поприщин и Башмачкин стоят к нему психологически ближе, чем другие его персонажи?
2
Еще один яркий пример “безумного” писателя – Всеволод Гаршин. Советские литературоведы относили его творчество к критическому реализму. Да, он умело использовал этот модный тогда, во 2-ой половине XIX века, метод. Но “вскрытие социальных язв” было лишь побочным эффектом его романтического конфликта с миром и человеком как частью этого мира. Читая таких как Гаршин, понимаешь, что как бы и о чем бы они ни писали, они пишут о себе, то есть о своем главном – об ужасном впечатлении от жизни.
“Нервы, что ли, у меня так устроены, только военные телеграммы с обозначением числа убитых и раненых производят на меня действие гораздо более сильное, чем на окружающих” – говорит герой рассказа “Трус”. Да, все дело в нервной организации. Воображение героя превращает абстрактные цифры в страдающие тела и изуродованные трупы. Не за себя боится он. Все в нем восстает против бессмысленной бойни, и он мог бы остаться, “пристроиться” в тылу, однако едет на фронт, потому что совесть не позволяет ему прятаться за спинами других.
