Птичка Ноя

В оформлении использована графика Марка Шагала

© Татьяна Степанова, стихи. 2014

По бездорожью дорогу ищут охотники за чужой дичью,

глиняной поступью, сумрачным днем, ненавидя повадку птичью.

Маленькой герде зеленую милю няня пророчит качая,

«няня, на железном стуле, вот там, привязывают моего кая?»…

У всех сон – арабская вязь, алеф – омега, птица,

а твой – в левом полушарии серны может легко уместиться.

Что будет, если песчаную рыбку-бананку,

невзирая на обещания исполнить потайные желания —

вывернуть наизнанку?..

Из коленной чашечки Давида вырос женьшень —

мигрень для евреев и неплохая мишень

для страждущих о первородстве.

Первый цвет срезан

красавицей, грезящей с младенчества об уродстве.

Стрелка часов развернута на восток. «Ты лети, лети, лепесток,

никого в дороге не слушай, авось незамеченным —

над морем, над сушей… обернешься вокруг земли, в плен

по велению сердца бери» —

царственный шепот, кинора янтарь,

из тысяч увязших в пустыне – очнись хоть один бунтарь…

А на поверхности тихо, за корнем жизни строго следит ворона,

да в призрачной зыби мертвого моря мерцает золотом

чья-то корона.

Наплакавшись так, что икает и вздрагивает

солнечный заяц, пойманный бегло сквозь прищур

белесого по-детски, выцветшего, некогда русалочьего

старушечьего взгляда.

Растворяется нить в пиале пчелиного яда.

Уличив в невежестве медвежьем минотавра,

ариадна разносит прялку в щепы.

А дальше —

нелепы альцгеймера сны: до самого рассвета березовой горькой весны,

сухой лапкой чесать мертвого зверя за ухом

и больше ни сном, ни духом не бояться, ни духов, ни снов,

лишь на стертой коже низкого неба, в сердцевине,

основе основ —

успеть ухватить край подола Того, Кто давно к полету готов.

Когда осенний ветер, перепутав,

вместо дерев багрянца

снимет черепиц кармин

и унесет в гнездо своим трофеем —

догнать его едва ли мы сумеем;

когда рассерженный петух,

лишившись утреннего глянца,

вдруг обернется птицей рух —

казним за наглость самозванца;

когда звериное чутье не подведет,

тигр станет братом

бахчисарайским водопадам

и назовет себя евфратом, —

эта несвобода,

блошиная порода слов,

не встретит весело у входа

и не заменит детских снов.

Детективы-невежды считают,

что совершенное убийство —

когда на трупе

множество маленьких дырочек

и ни одного следа.

Не беда,

что мертвец изо всех сил мычит

и указывает подбородком

на окно,

туда,

где звезда

делает вид,

что спит.

Кто его услышит,

того, кто не дышит.

Клетка, которую построил маргинал джек,

просторнее и крепче вигвама,

свитого наспех из заточенных осиновых кольев

и всякого домашнего хлама.

Дивная открывается из нее на мир панорама,

застывает на губах восторженно «хари рама»,

у смотрящего в порядке очереди из-за решетки

первый раз появляются в голосе человечные нотки:

«Не ты ли, жено,

поборов ремарковский страх ранней чахотки,

была какое-то время моей бесценной находкой,

делящей кровь, кров и тарелку жидкой похлебки

со мной, а за моею спиной —

с преданным елочным другом

из гэдээровской новогодней коробки»…

Клетка, которую построил маргинал джек,

предполагает всего один бессонный ночлег,