Владелица старинной усадьбы

Гостиная старой усадьбы встретила нас привычным унынием. Я сидела в своем обычном, до каждой нитки знакомом кресле у камина, в котором тлело всего несколько жидких, сыроватых поленьев – экономили даже на дровах, и от этого в комнате стоял не уютный жар, а тяжёлый, едкий смог. Сквозь высокие окна с перекосившимися рамами и мутными от времени стеклами лился бледный, водянистый осенний свет. Он выхватывал из полумрака потёртый ковёр с протертым до основы узором, выцветший до неопределённого грязно-серого цвета, и потемневшие от времени, покрытые паутинной патиной портреты предков на стенах. Воздух пах пылью, старой древесиной, лёгкой сыростью от стен и слабым, но въедливым запахом затхлости – неизменный аромат запустения, против которого я была бессильна. Где-то за спиной тикали старые часы, отсчитывая медленные, тягучие секунды.

Передо мной, почти что навытяжку, стоял Джек. Мой управитель, крестьянин до мозга костей – с руками-корягами, грубым, обветренным лицом, но грамотный и честный, каких мало. В его красных от холода руках дрожала потрёпанная папка с отчетами, и этот мелкий, беспомощный тремор выдавал его куда больше, чем обычно спокойное, каменное лицо. Я чувствовала, как узел тревоги, холодный и тугой, затягивается у меня под рёбрами. Мы оба знали, что этот разговор не сулит ничего хорошего.

– Госпожа, – начал он, и его голос, глухой и сипловатый, прозвучал непривычно гулко под высокими потолками, затерялся в пустоте между книжными полками с немыми томами. – Докладываю об итогах осенней страды и закладке припасов.

Я лишь кивнула, сжимая холодные, гладкие от долгого употребления подлокотники кресла. Под ладонями чувствовались щербинки и царапины. Внутри всё сжалось в ледяной, тяжёлый ком.

– Зерно… Ржи намолотили сто двадцать мер. Ячменя – девяносто. Овса – сорок, – его слова падали отрывисто, чеканно, как промерзлые комья земли в пустой, сухой колодец. Каждое число било по накатанной дорожке памяти, где аккуратными столбцами хранились цифры прошлых, сытых лет. Тогда амбары ломились. Сейчас было вдвое, нет, втрое меньше. Горло сдавило, словно чужой рукой. – Картофеля выкопали двести мешков, и то мелкого, с гнильцой. Капусты засолили шестьдесят бочек…

Он продолжал монотонно перечислять, а я смотрела сквозь него, сквозь его поношенный зипун, на потускневшее, покрытое призрачной дымкой старости зеркало в позолоченной, но почерневшей раме. В нём смутно угадывалось моё собственное отражение – женщина лет сорока с нечётким контуром лица, с тёмными тенями под глазами, в простом, почти монашеском тёмном платье, сидящая в кресле, будто вросшая в это полуразрушенное великолепие, которым не может управлять. Его голос стал глухим фоном к моим мрачным, петляющим мыслям. «Пусто. Всё пусто. И в амбарах, и в будущем, и во мне самой».

– И это все? – выдохнула я, и голос мой, сорвавшись с шёпота, предательски дрогнул на последнем звуке.

Мне стало жарко от внезапного, острого стыда за эту слабость, за эту ничем не прикрытую беспомощность.

Джек опустил глаза, уставившись в протёртый бархат ковра у своих грубых сапог. Его пальцы, покрытые старческими веснушками, сжали папку так, что костяшки побелели, стали похожи на голые суставы.

– Все, госпожа. Лето было холодным… дожди в самое ненадлежащее время, во цветение, а потом в уборку… падеж на скотину напал ещё в июле… – Он замолчал, сглотнув, и эта тяжёлая, висящая в пыльном воздухе тишина была красноречивее любых слов. Оправдания ничего не меняли. Меняли только пустые, продуваемые всеми ветрами амбары и закрома, где шелестела мышиная поземка.