Пик

МЕНЯ ЗОВУТ ПИК. Нет, правда! Ну да, имя малость необычное. Но ведь имена себе не выбирают. И родителей не выбирают. (Да и много чего в жизни, уж если на то пошло.) Мне еще повезло, могло быть и хуже. Папа с мамой думали сначала назвать меня Ледником, потом Пропастью, потом Ледорубом и так дошли до Пика. Нет, кроме шуток! Спросите у мамы, она подтвердит.

Винсент – так зовут моего литературного наставника (если вы ходите в обычную школу, у вас вместо таких наставников – просто учителя литературы) – задал мне домашнее задание: написать вот этот вот текст в качестве годового зачета (у нас такая особая школа, в ней не ставят оценок).

Да, когда Винсенту попадается на глаза предложение вроде того, что вы только что прочли, он говорит: Пик, мальчик мой, хаотическое нагромождение парентез еще никогда не способствовало эффективной коммуникации. (Да-да, вот так вот он и говорит.) В переводе на человеческий язык – ничего не понятно и все вперемешку. Я ему на это отвечаю, что вся моя жизнь – сплошное нагромождение, и далеко не только парентез (что бы это ни значило), а за хаос я вообще не отвечаю; чего он хочет, если я пишу эти строки, сидя в кузове грузовика «Тойота», который штурмует горные дороги Тибета (технически это в Китае), а в руках у меня карандаш без ластика, и готов поспорить, что в ближайшее время в места, где можно приобрести ластик, я не попаду.

Винсент еще говорит, что хороший писатель начинает рассказ не с начала, а с середины, ловит читателя как бы на крючок, чтобы затем вернуться назад и рассказать то, что случилось до крючка.

Как только ты поймал читателя на крючок, можно писать что хочешь – он болтается себе на крючке, а ты волен не торопясь водить его туда-сюда до самого конца книги.

Надо полагать, Винсент воображает себя рыбаком, а своих читателей – рыбой. Если так, то улов у Винсента покамест неважнецкий. Вот вы слышали про такого писателя? «В ответ – тишина». А ведь он написал добрых два десятка романов. Его книжки если кто и может найти, то только я, в самых обшарпанных букинистах в самых дальних углах. Их не переиздают, так как никто их не читает (кроме, понятное дело, меня). В этой связи, как сказал бы Винсент, «невольно задаешься вопросом»: а он вообще сам что-нибудь понимает по части писательства?

(Ну вот, слово не воробей, вылетело. Не ожидали, Винсент? А кто нас учил, что долг писателя – говорить жестокую правду своим, ни на что не похожим голосом; писатель никому не смеет уступать: ни друзьям, ни обществу, ни страху возмездия; никто не смеет затыкать ему рот! А ведь вы думали, небось, что в классе вас никто и не слушает. Впрочем, книги-то ваши мне нравятся, иначе ради чего бы я их разыскивал по всему городу? И уж конечно, я не стал бы записывать все это, трясясь по тибетской грунтовке.)

Да, и кстати о грунтовых дорогах Тибета…

Сегодня утром нам пришлось притормозить – надо было объехать гигантский валун, размером с небольшой автобус; тот скатился со скалы и перегородил дорогу. В Америке для таких случаев имеются динамит и тяжелая дорожная техника, которой управляют хорошо обученные профессионалы. В Тибете дорожные препятствия такого рода устраняют с помощью кайла и кувалды, а машут ими заключенные в протертых до дыр обносках; и махать приходится, пока весь валун не обратится в пыль. Увидев нас, заключенные заулыбались; наш водитель ехал медленно, стараясь не задеть их закованные в кандалы ноги на узкой дороге. От каждого удара во все стороны разлетались каменные осколки; радостные лица заключенных были покрыты ссадинами и порезами. Другая группа заключенных собирала отбитые от валуна куски в тачки; с наполненной тачкой они выходили на дорогу и засыпали колдобины; а там уже совсем старые тибетцы, тоже в кандалах, разравнивали и утрамбовывали самодельный щебень лопатами и граблями. Китайские солдаты в зеленой форме, с ружьями через плечо, стояли вокруг здоровенных металлических баков, где горел огонь, и курили. Заключенные выглядели куда веселее солдат.