Клетка

_{>Быть верным – это вести себя так, словно время не существует.}

_{>Макс Фрай}

ЭММА

Возможно, завтра кто-то умрет, а может быть сегодня. Ароматный яблочный пирог, приготовленный для старого друга, мирно остывает на кухонном столе. Уже полночь, за которой неизбежно приближающееся утро ответит на два главных вопроса моей жизни. Кто я и чего стою? Нет леденящего страха, мучительных терзаний совести и бессмысленных душевных метаний. Слез тоже нет. В приговоренных к смерти преступниках мало остается человеческого. Я приняла для себя решение и дальше не изменять принципам.

Каждый из ныне живущих уверен, что он уникален, и рожден на этой планете для какой-то великой миссии. Но подавляющее большинство из нас – обычные люди, без талантов и умений. Моя персона принадлежит к такому большинству людей, но с одной маленькой особенностью – я не умею со слезами плакать при людях, даже самых близких. Сколько себя помню, с раннего детства, и по настоящие дни в нужный момент слезы просто отказываются идти из моих глаз. Хотя, в глубине души, в это самое время, все мое естество может безудержно рыдать. То есть мой организм морально готов к плачу, допустим, есть для этого подходящий повод, но эта готовность не доходит до кульминации и обрывается в ту секунду, когда слезы должны вырваться наружу. Но, по какой-то причине, этого не происходит и мой плач переходит во внутренний сухой рев, который внешне никак, кроме плотно сжатых губ, не проявляется. В такие моменты, мои глаза сродни глазам младенца, которые в первые дни жизни физиологически еще не способны вырабатывать слезы.

– Ты упадешь, Эмма, – обращается ко мне, пятилетней девочке, папа. – Осторожнее, будешь плакать.

– Не упаду! – кричу я в ответ и продолжаю скакать и крутиться на недавно спиленном дереве.

В тот же миг неустойчивое бревно опрокидывается и сучком рассекает мне ногу ниже колена, сильно, практически до мяса. Я молча смотрю, как мраморно-белая ткань медленно затягивается багровой кровью. В ушах звенит от страха и боли.

– Больно? – ледяным голосом спрашивает отец, не поднимаясь с уличной скамейки.

– Нет! – сквозь сжатые губы, со слегка влажными глазами отвечает маленькая Эмма.

Тогда мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, и я смогла бы вдоволь наплакаться от нестерпимой боли, но больше от обиды на его пророчество, которое сбылось вопреки моей детской самоуверенности. Рану зашили, но с того дня осталась привычка не плакать на людях и шрамик в виде трезубца.

Сегодня мне сорок три, и я успешный хирург-офтальмолог, который так и не научился плакать по-человечески.

Несмотря на высокий рост, светлые густые волосы, правильные черты лица и почти идеальную фигуру, главным предметом моей гордости всегда были и остаются по сей день, мои необычайно выразительные зеленые глаза, обрамленные длинными шелковистыми ресницами. В моих глазах есть нечто неуловимо-кошачье, не только в форме, но, и в структуре.

Мне всегда казалось, я вижу этот мир не так, как другие. Возможно, причиной этому является мое универсальное зрение. В детстве, когда темнело во дворе, я видела все почти так же, как днем. Узнать человека в темноте для меня не было сложной задачей. Я могла спокойно читать в сумерках журнальные или газетные шрифты, и это было для меня нормой. Сейчас мне, врачу – офтальмологу, уже известно, что только у двух процентов женщин в мире есть такая же редкая генетическая мутация, как у меня, благодаря которой в глазах имеется дополнительная колбочка сетчатки. Это позволяет различать сто миллионов цветов, что в десять раз выше, чем способность зрения обычного человека. И еще, я запоминаю цвет и форму глаз всех людей, с кем когда-либо была знакома. Природное любопытство и эволюционная способность моих глаз приспосабливаться к различным уровням освещённости привели меня в медицинский институт, а затем сделали офтальмохирургом.