Inexorabilis

Что-то кольнуло в боку. Он почувствовал это – последнее напоминание о том, что он еще жив. Измученное тело больше не ощущало привычной боли, но жар, проникающий в сознание, остался. Словно само пламя жизни цеплялось за него. Спекшаяся кровь закрывала и без того опухшие и опущенные веки, поднять которые было невозможно. Сгоревшая на солнце кожа готова была лопнуть, растрескавшиеся губы не могли выпустить даже слабый звук, потому что высохшие связки были не в состоянии его воспроизвести.

– Адонай, гушлам. Аваль мадуа?1 – прошептал он, практически бесшумно.. Но в ответ была тишина и только редкие и глубокие рокоты далекой грозы нарушали эту тишину эхом невысказанных ответов. Молнии, которых он не видел, разрывали небо где-то далеко. – Аваль мадуа….

Сквозь жар, разрывающий его сознание, он почувствовал, как боль начала растворяться, уступая место пустоте. Эта пустота была одновременно чужой и родной, как место, которое он давно знал, но забыл. В ней начали мелькать лица, места, звуки. То ли сон, то ли воспоминания, но каждое из них становилось все ярче, словно кто-то открывал занавес.

***

Утренний свет прорывался через высокие арочные окна храма, рассеивался в золотистой пыли и ложился полосами на древние свитки. В огромном зале царила торжественная тишина, нарушаемая лишь шелестом шагов и едва слышными молитвами. Воздух был тяжел от ладана. Шел третий день, с того момента, когда на пороге храма старый настоятель встретил мальчика. И вот третий день без сна и еды этот отрок говорил, поражая их своими рассказами. Складывалось ощущение, что писания, из которых мудрецы черпали свои знания, были созданы им. Мальчик смотрел на настоятеля и, казалось, видел насквозь его и всю его судьбу.

Три дня мальчик говорил. Не спорил, не утверждал – он рассказывал, как будто вспоминая. Фигура двенадцатилетнего Иешуа казалась маленькой среди старцев с их белыми бородами и серьезными взглядами, но его глаза… В них читалось что-то непонятное, словно он видел то, чего не могли видеть они.

– Ты удивляешь нас, мальчик. Закон – это Путь. Но ты говоришь, что он доступен нам только в малом и основное мы не способны понять. Разве Закон не есть совершенство? – склонился над ним мудрец, который задавал больше всех вопросов.

– Закон – это карта, которую рисуют люди. Но все что изображено на ней было здесь давно и будет существовать после нее. Земля вечна, а карты – лишь тени ее истинной природы. Разве карта важнее того, что она показывает? Путь – выше слов, он создан вибрациями звезд. Вы строите свой путь согласно карте, но даже на карте нет единственной дороги и каждый может пройти свою. – ответил Иешуа спокойно.

– Ты говоришь, так, как будто сам видел эти пути. Как будто ты знаешь о Законах больше, чем знаем мы, – удивился второй мудрец.

– Я видел его… я не помню. Я слышу его, но не могу повторить. Словно что-то звучит внутри меня, но очень далеко. – Иешуа замолк и посмотрел сквозь окно на небо.

Настоятель с изрезанным морщинами лицом, опираясь на посох, подошел ближе и перехватил взгляд Иешуа

– Что ты слышишь, мальчик? Кто говорит с тобой?

– Это не из этого мира. Это из места, где нет ни времени, ни пространства. Там, где все начинается и заканчивается. Когда я был там, я знал больше, чем здесь… – слова мальчика словно повисли в воздухе.