66 дней до жизни

Июнь, 1938 год. Усманский бор, Воронежская область.

Лес встречал Дмитрия тишиной. Такой густой и всеобъемлющей, что поначалу закладывало уши, словно после оглушительного крика. Он сделал несколько шагов с опушки вглубь, под сень вековых сосен, и шум внешнего мира – далекий скрип телеги, женские голоса, доносившиеся от села, – мгновенно исчез, поглощенный мягким ковром из опавшей хвои.

Здесь были только свои звуки. Мерный, успокаивающий стук дятла где-то в вышине. Шелест ветра в тугих, смолистых кронах. Едва слышный шорох ящерицы в сухом папоротнике.

Дмитрий прикрыл глаза и втянул носом воздух. Воздух был его главным инструментом, надежнее любого компаса. Он пах влажной после ночного дождя землей, прелой листвой и, конечно, сосной.

Этот горьковато-сладкий, чистый запах был запахом его детства, его дома, его жизни. Он мог с закрытыми глазами определить по нему, в какой части бора находится: здесь, у старого оврага, в смолистый дух вплеталась нотка сырости и грибницы.

Дальше, у торфяных болот, воздух становился тяжелее, пах багульником и застоявшейся водой. А на солнечных полянах к нему примешивался медвяный аромат чабреца и лесных цветов.

Он присел на корточки и провел ладонью по узору на коре старой сосны. Кора была как лицо старика – морщинистая, теплая, мудрая. Он знал это дерево с тех пор, как был мальчишкой и едва мог обхватить его ствол руками. Он знал каждую трещинку на нем.

– Здравствуй, старый, – тихо проговорил он вслух, и лес, казалось, ответил ему тихим вздохом ветра.

Здесь, в лесу, он не был просто Дмитрием Яблочкиным, помощником лесника. Он был частью чего-то огромного, древнего и настоящего. Он был на своем месте.

– Опять с деревьями разговариваешь? – раздался за его спиной насмешливый, но добрый старческий голос. – Смотри, Дима, люди увидят, скажут – лесник наш умом тронулся.

Дмитрий улыбнулся и, не оборачиваясь, ответил:

– Они больше правды скажут, чем иные говоруны в сельсовете, отец.

Иван Яблочкин, потомственный лесник, подошел к сыну. Он был невысок, кряжист, с окладистой седой бородой и лицом, которое, казалось, было выдублено ветрами и солнцем.

Он двигался по лесу бесшумно, как лесной зверь, и от него всегда пахло так же, как и от самого леса – сосной, дымком и сухими травами.

– Ну, что скажешь? – спросил отец, кивнув на едва заметную тропу. – Твои мысли?

Дмитрий снова провел пальцами по земле, потрогал сломанную веточку.

– Чужой ходил. Ночью. Не наш, не из Икорца. Наши так не ходят. Гляди, – он указал на след. – Сапог фабричный, каблук стерт с одного боку. Идет тяжело, землю мнет. Значит, нес что-то. Мешок, скорее всего.

– А еще? – хитро прищурился отец.

Дмитрий помолчал, прислушиваясь к своим ощущениям.

– Боится он. Торопится. Ветку сломал – не заметил. Птицу спугнул – не услышал. Он лесу чужой. И лес его не принимает. Браконьер. На кабаньей тропе силки ставил, скорее всего.

Отец одобрительно крякнул.

– Глаз у тебя верный, сын. Как у меня в молодости. Даже вернее, пожалуй. Я этому тридцать лет учился, а тебе оно будто с кровью передалось. Пойдем, снимем его петли, пока делов не натворил.

Они пошли по следу, и между ними установилось то самое комфортное молчание, которое бывает только между очень близкими людьми, понимающими друг друга без слов. Отец шел впереди, легко и уверенно, а Дмитрий следовал за ним, впитывая каждый его жест, каждый взгляд.