Деревенские рассказы

Стеклянный пузырек

Счастливое время – детство в деревне. Теплые вечера, окутанные розовым закатом и пахнущие сотнями трав, не отпускали домой до самых сумерек, держа на берегу реки. Вниз по улице, под развесистым кустом черемухи стоял дом фронтовика и нашего общего друга деда Максима. Каждый вечер он выходил на лавочку отдохнуть после дневного зноя в своих начищенных до блеска кирзовых сапогах, слегка припыленном костюме с орденами и поблекшей от времени фуражке. Присаживался, с заботой, бережно отрывал кусочек газеты, насыпал из цветного кисета махорку в ладонь и аккуратно, закрутив черствыми, как корни старого дерева, пальцами самокрутку, вставлял ее в старый костяной мундштук, закуривал и принимался ждать нас, приготовив очередной рассказ.

Каждый вечер мы собирались вокруг него и слушали его рассказы. Он говорил о себе, о прожитом непростом времени, как юным сорванцом бегал босиком по лужам и как получал за это взашей от своего сурового деда. Мы становились участниками тех дней, в которых дед Максим работал ребенком в поле с утра до ночи и стал свидетелем революции, потеряв отца и мать. Рассказывал о том, как воспитывать его взялись дед с бабкой и, как он любил всегда отметить, что сделали они из него человека.

А потом началась война, страшная и беспощадная. Призвал его Погадаевский сельсовет холостым в возрасте тридцати одного года, выдав повестку. Много ребят ушло тогда из родной деревни. Многие не вернулись.

Прошел дед Максим всю войну достойно, как подобает советскому солдату, и многие его рассказы вызывали у нас слезы и смятение, но тогда в тот вечер он рассказал нам очень трогательную историю из жизни, которую мы слышали впервые.

– Наш батальон вошел в пригород Берлина на рассвете, на передовой раздавались раскатистые взрывы, шла бомбежка центра города. Не смолкали звуки очередей автоматов. Шли по раскаленным улицам, почерневшим от пожара и копоти. Кое-где стояли уцелевшие деревья и пытались выпустить листочки.

Остановились мы у старого моста, командир батальона скомандовал развернуть оружие и быть готовым к атаке врага. Страшный был бой, не на жизнь, а на смерть. Всю ночь не смолкали орудия, город пылал, залив небосвод страшным заревом, но мост мы не отдали, а к утру немец притих. Стихли орудия, произвели перекличку, проверили раненых, и кто-то из ребят крикнул: «Конец войне! Рейхстаг взят!»

Последний это был наш, бой страшный, многие ушли тогда. Столько ребят полегло. Еще несколько дней кое-где слышны были выстрелы, взвывала сирена. А батальон наш расположился у того старого моста, все ждали, что будет дальше, и в один из вечеров увидел я в окне второго этажа полуразрушенного дома огонек. Интерес охватил меня, крался, осознавая всю опасность и страх. Пройдя пару сотен метров по улице и забравшись по разрушенной стене в дом, увидел я через разбитое окно девушку лет двадцати. Сидела она на краю кровати, напуганная с растрепанными, кудрявыми волосами, отливающими в ночи золотом, заплаканными глазами, и смотрела куда-то вдаль. Сердце скололо в груди от жалости, в глазах потемнело, дышал, а надышаться не мог, так больно стало за это все: за войну, за людей ни в чем не виноватых, за дерево, которое не распустилось. Как жить ей дальше, этой девчонке, не знавшей жизни совсем, и что ждет её теперь. Оставил я на том окне фляжку с водой, краюшку хлеба и кусок затертого в кармане сахара, всё, что было с собой, то и оставил. А она не напугалась меня, посмотрела в глаза, а в них пустота, да такая смертная, что нигде я такой больше не встречал, и не дай Бог кому встретить.