У меня никогда не возникало желания написать историю своей жизни. Прежде всего потому, что она связана с живыми – к счастью, живыми – людьми и, кроме того, память моя стала абсолютно ненадежной: то здесь провал в пять лет, то там, так что создается впечатление, будто за этими провалами скрыты какие-то секреты, тайны, хотя ни того, ни другого просто не существует. Если задуматься, единственными хронологическими вехами моей биографии являются даты выхода моих романов, они одни – подлинные, точные и, можно сказать, ощутимые межевые столбы моей жизни.
К тому же, верите или нет, но я никогда не перечитывала своих произведений, за исключением романа «Через месяц, через год», подвернувшегося мне как-то в самолете, на борту которого не оказалось других книг. И с тех пор ничего своего я не читала. Так что порой не кому-нибудь, а мне рассказывают о каком-то герое, обрушивая на голову автора имена, сцены, давно забытые поучительные сентенции.
Однако мое столь пренебрежительное отношение к собственному творчеству не связано с качеством принадлежащих мне произведений, просто меня преследует мысль о том, что огромное число томов все еще дожидается меня на книжных полках и множество неизвестных книг я наверняка не успею прочитать до конца своих дней. Следовательно, перечитывать свою собственную книгу (да еще зная, чем она закончится) – поистине напрасная трата времени!
Итак, начнем с романа «Здравствуй, грусть», который я перечитала вчера. Эта искренняя и откровенная в описании безнравственности книга в равной степени проникнута чувственностью и чистотой, той взрывоопасной смесью, что сегодня волнует так же, как вчера… Да, пожалуй, и позавчера, если верить очень старым дамам, которых в детстве жестоко пороли за те грехи, что и меня. Как бы то ни было, от этого романа веет непринужденной естественностью, той совершенно бессознательной жизненной энергией, которыми нас одаривают уходящее детство и первые жгучие ощущения отрочества; книга легко читается, живо и добротно написана.
Ее успех стал для меня благословением. Прежде всего потому, что однажды ранним утром я поклялась, – в тот момент в парижском монастыре, моем пристанище на время учебы, я шла к причастию, – итак, я поклялась победить этот открытый город и искупаться здесь в лучах славы. Обычная для юного возраста честолюбивая мечта, вынуждающая забыть о безумии и банальности подобного желания.
Но, заслуженно или нет, слава, удача, успех очень скоро избавили меня от честолюбивых грез о славе, удаче и успехе, грез, что могли бы остаться грезами, если бы я, пытаясь превратить их в реальность, столкнулась лишь с чередой неудач: не уверена, что моя гордость долго противостояла бы таким испытаниям.
Прекрасно. Я в Париже. Август. В те времена мне еще приходилось проводить лето таким образом. Безлюдный и прекрасный Париж перечерчен пыльными опустевшими улицами, укутанными яблочной или темно-зеленой листвой, точнее сказать, – каникулярной зеленью деревьев… Я в халатике иду в булочную, что на углу улицы Жуффруа, и покупаю два круассана. По пути домой покусываю свой круассан, а навстречу – никого, лишь пустой, как бульвар, автобус проехал мимо, да прошел плохо выбритый холостяк. Вручив отцу его круассан, доедаю свой под пристальным и нарочито строгим взглядом родителя. Строгим, но предвкушающим наслаждение от тирании, которой он в течение двух недель сможет подвергать меня.
