4000 дождливых ночей

Отвратительный змеиный шепот разрывал барабанные перепонки, о нет, нет, он не пускал из ушей кровь, он острым скальпелем вспарывал внутри черепной коробки серые извилины…холодные руки онемели в абсолютном строгом белом свете, они обнимали мои колени в лихорадочном порыве сохранить трепетное тепло в животе… Зрачок был сужен настолько, что свет едва мог быть различимым, глаза заполняло слезами, словно выпуклыми линзами, и мне виделись чернильные тени на белых кафельных стенах…они были рядом, как всегда.

Страх и холод, лед, толстым мутным пластом намерзший на зарешеченные окна…этот свет, этот убийственный свет, такой же страшный и холодный, обильно изливающийся с пололка. Воспаленное лживое зрение ощупывает железную кровать, простыни скомканы и грязны, возле изголовья грозно и одиноко возвышается железный штатив для капельниц. Живое, истерзанное, забитое человеческое тело, забившись в угол, бесполезно пытается спрятать белое лицо от вездесущего света – это я, шепот принадлежит мне, и тени на стенах – приходят за мной. Они хотят забрать меня в Ад. Они стоят передо мной и смотрят в глаза, извиваясь, раскачиваясь из стороны в сторону. Они ужасны. Они немы. Они прожорливы. Они – мертвы… Их плоти давным-давно пожраны голодным белым червем, кости усохли в гниющем мясе, имена развеяны беспечным ветром забвения.

Как мое имя? Где я сейчас и откуда я? Я не знаю о себе ни чего, я не понимаю, как я существую и почему я ИМЕННО здесь? Хотя, возможно, что если бы мое тело было где-то в другом месте, в мои осветленные перекисью водорода извилины проник точь-в-точь такой же вопрос, много вопросов, размножающихся во мне словно вирус, словно злокачественная опухоль, незрелые, отравляющие, стихийно клонирующиеся… и…похожие друг на друга, словно однояйцовые близнецы.

Я – новорожденный младенец, девственно чистый лист, я не помню и не знаю не чего, отсчет моей жизни начался сегодня, тогда когда мои веки распахнулись, и расширенные зрачки были испуганы мертвым белым светом. Это такое счастье – ПОМНИТЬ. Я помню и понимаю то, что сижу в белом кафельном углу и задаю себе одни и те же терзающие разум вопросы уже некоторое время…время? Что такое время? Пожалуй, когда-то это слово имело в моей жизни большой весомый смысл… и от этого зависела сама жизнь… Что есть жизнь? Дышать сырым спертым, воняющим неизвестной мерзостью воздухом, жаться спиной к холодному белому кафелю, растирать ладонями онемевшие от холода ноги, и, прикасаясь пальцами к ребрам, ощущать прерывистое биение сердца, и, прикасаясь пальцами к голове, ощущать внутри черепа белую матовую пустоту…а время? Кто-то шептал мне, что время – всего двадцать два. Двадцать два года.

Дождь…я знаю, что такое дождь…странно, откуда мне ведомо, что льющаяся потоками с ночного неба холодная вода именуется дождь…ливень…гроза, гроза, гроза, пронзающая яркими ртутными дельтами темно-синий ворс тяжелых, напитанных влагой грозных туч.

Кто-то был рядом со мной, я чую каждой клеточкой своего тела чью-то горячую кожу…кто-то… что-то сделал со мной…что-то сделал…что? Где было это место и что с ним стало сейчас? Где были люди, и кто такие люди?

Я смотрю на свои голые костлявые бледные ноги, заканчивающиеся сизыми оледеневшими ступнями, и понимаю, что я – человек. Меня мучают подозрения, что человек должен выглядеть именно так, я вижу свои руки, хрупкие пальцы, которые оплетают на крест плечи, мне холодно, и я хочу согреться. На мои плечи спускаются длинные бесцветные волосы, возможно, что я девушка, но как я это понимаю, не могу ответить даже себе: то, что я вижу между своих ног абсолютно гладкое и покрыто волосами. Наверное, я действительно особь женского пола. С чего я беру это? Не знаю, я даже представить не могу, как выглядит женщина, в моих прямых извилинах нет даже образных ассоциаций, связанных с этим словом, остается довольствоваться тем, что я вижу у себя между бедер, потому что больше ни чего у себя я видеть не могу.