Кудрявый ангел

Ветер, словно разъяренный зверь, терзал старый, покосившийся домик на окраине города. Его вой проникал сквозь щели в прогнивших рамах, свистел в дырах, заткнутых тряпками, и хлестал по окнам, как бичом. Внутри, в этом маленьком, тесном пространстве, царила своя, не менее свирепая буря. Запах перегара, въевшийся в стены, мебель, одежду, смешивался с затхлым воздухом, пропитанным плесенью, пылью и отчаянием. Этот запах стал для семилетнего Серафима таким же привычным, как запах материнского молока, которого он почти не помнил. Он знал этот запах наизусть, чувствовал его в каждой клеточке своего маленького, постоянно дрожащего от холода тела.

Юлия, его мать, лежала на полу и спала, свернувшись калачиком на грязном, помятом одеяле. Когда-то красивая женщина с глазами цвета летнего неба, теперь она была лишь жалкой тенью своей прежней себя. Лицо ее было изможденным, опухшим, изборожденным тонкими морщинками, которые глубоко врезались в кожу, как следы прожитой боли. Серая, обветренная кожа была покрыта тонкой сеточкой капиллярных сосудов, придавая ей нездоровый, сероватый оттенок. Из-под запачканных ресниц медленно катились слезы, оставляя на пыльной щеке мокрые, соленые дорожки. Ее рыдания были тихими, хриплыми, прерывающимися из-за судорожного вздоха, который с трудом вырывался из измученных легких.

Рядом с ней, на подоконнике, сидел Сергей, отец Серафима. Он медленно поворачивал в руках почти пустую бутылку из-под дешевого вина, изредка проводя по ней грязными пальцами, словно прощаясь с последними каплями призрачного утешения. Его лицо было искажено, изборождено глубокими бороздами, свидетельствовавшими о бесконечных запоях и тяжелой жизни. Глаза его были пустые, потухшие, как угасающие угольки. Громкий вой ветра за окном сливался с его глубоким, прерывающимся вздохом, создавая мрачный дуэт отчаяния и безысходности.

Повсюду лежали шприцы, иголки, какие-то пакетики. Всё было перевернуто. Сергей бросил в стену бутылку. Она разлетелась в осколки. Ему не было дела до ребенка, что тот поранится или что-то еще.

Серафим, прижавшись к холодной стене, прятался под столом, за тонкой, скрипучей ножкой, которая вот-вот должна была сломаться под его весом. Его кудрявые волосы цвета спелой пшеницы прикрывали лицо, но не могли скрыть следы старых синяков, которые постепенно сменялись новыми. Маленькие, худенькие бледные ручки сжимали игрушечную машинку, единственное сокровище в его жизни, затертое до дыр, с отваливающимся колесом. Он прижимал ее к груди, словно к спасательному кругу в бурном море своей жизни, зажмуривая глаза и напрягая все мышцы от страха. Серафим прислушивался к реву бури снаружи и к пугающей тишине внутри, тишине, которая была еще страшнее, чем крики.

Эта тишина была опустошающей, пронзительной. Это была тишина, в которой можно было услышать лишь собственное биение сердца, тишина, пропитанная невыразимой болью и одиночеством. В этой тишине маленький Серафим чувствовал себя еще более незащищенным, еще более одиноким, чем во время родительских ссор. Крики были страшны, но они, по крайней мере, были звуком, а тишина была бездной, в которую он проваливался снова и снова.

Он помнил редкие моменты трезвости матери, когда Юлия, с невероятной нежностью, гладила его кудрявые волосы, шепча извинения, которые тонули в горьком привкусе её собственного отчаяния. В её глазах, затуманенных алкоголем, на мгновение проглядывала тень былой любви, любовь, уничтоженная зеленой змеей алкоголизма. Эти мгновения были коротки, как вспышки молнии, но они давали ему силы, были маяками в безбрежном море отчаяния. Они были единственным доказательством того, что когда-то она его любила, что он не совсем один в этом мире, полном боли и жестокости.