Глава 1. В поисках идеала
Композитор возвращался домой из консерватории на метро. Второй день он пользуется этим общественным транспортом по причине поломки своей машины. Но проблема с машиной его не волновала – его беспокоило то, что он уже много дней не может придумать, как завершить свою романтическую симфонию из двух частей, которая практически была уже готова. Первая её часть называется «Рождение и детство ангела», название второй он ещё не придумал. Необходимо было завершить вторую часть. В ней, в этой части, было всё – и удачно найденные средства мелодичного выражения романтической мысли, и оригинальное завершение сюжета, и рациональная оркестровка. Не хватало души, какого-то такого, незримого присутствия живого, человеческого дыхания, крови и плоти, хотя бы издали осязаемого, конкретного образа. Такого образа вокруг себя он не находил…
Он сидел на лавке вагона. Портфель с нотами поставил рядом с собой. Откинувшись на спинку сиденья, он закрыл глаза и в сотый раз стал «проигрывать» в уме конец второй части. Всё было тщетно – на ум ничего нового и примечательного не приходило. Электропоезд мчался, как всегда, мягко и успокоительно, останавливаясь на станциях; пассажиры, как обычно, сменяли друг друга. А он всё сидел и сидел. Всё было как всегда. Композитор задремал. Он опять увидел укоризненный взгляд художественного руководителя Виктора Васильевича Князева, упрекающего его в задержке симфонии. Вот предстало перед ним и лицо дирижёра Кати Дроздовой, его сокурсницы по консерватории, которая по-женски прямо говорила ему: «Пора уже тебе, Кеша, „родить“ эту твою симфонию – я жду, и оркестранты заждались – хочется всем нам чего-нибудь новенького и сладенького – ты же мастер на такие штуки». Но он только разводил руками и говорил, что нет вдохновения. Она тогда покачала головой и посмотрела на него долгим, проницательным и ласковым взглядом, но ничего более не добавила. Так, с закрытыми глазами, в полусне, он проехал, наверное, не один круг – линия метро была кольцевой. Он только механически отмечал про себя станции по голосу диктора – «Октябрьская», «Чкаловская», «Курская»… и при желании он мог выйти на любой из них – ему было всё равно, но он всё медлил, чего-то ждал… И вдруг, сквозь дрёму, он услышал, что в вагон вошла, кажется, на «Комсомольской», шумная и весёлая ватага молодых людей. Он открыл глаза и среди них увидел… ЕЁ! – его недостающий образ! Она прошла мимо и села на лавку почти напротив. Его сердце бешено заколотилось! Её сопровождал юноша, но композитор не обратил на него никакого внимания. Он пристально посмотрел на неё. Да, это была ОНА! Она полностью соответствовала его внутреннему ощущению женской красоты, чистоты и… праведности! Именно такого образа не хватало его незаконченной романтической поэме о человеческой натуре. Эта пара оживлённо беседовала между собой. Он не различал слов, и ему не нужны были они. Композитора интересовала только она – её внешний вид, её голос, её манеры, её одежда. Глядя на неё, он всё больше и больше убеждался, что это именно она – его муза, его находка, пушкинский «гений чистой красоты». Это было то, что нельзя было выдумать, сочинить, нарисовать, построить. ЭТО могла сотворить только сама матушка-природа! И он услышал внутри себя музыку! Да такую пронзительную и красивую, которую он не слышал нигде и никогда. Она неудержимо рвалась из его души, стремилась на свободу, желая радовать собою всё человечество, как эта девушка – своею небесной красотой притягивает к себе всеобщее внимание и любовь! Он быстро достал из портфеля блокнот с нотными листами, из нагрудного кармана – цанговый карандаш и стал заполнять чистую страницу нотами. Он спешил, и никто ему не мешал. Москвичи в транспорте – особый народ. Молодёжь целуется на эскалаторах, никого не стесняясь; старушки в вагонах электричек вяжут носки своим внукам; кто посолидней – читает книги, журналы или газеты; студенты – зубрят свои конспекты. И никто друг другу не мешает, и трудно их чем-либо удивить. Они в своё время видели Высоцкого, Окуджаву, многих космонавтов – и ничего! А тут какой-то музыкант, пишущий свои «нотки», – эка невидаль! И он, как коренной москвич, с детства привыкший к толчеи и сутолоки на улицах и в транспорте, сидел в вагоне метро и спокойно и сосредоточенно делал свою работу. Лист нотной бумаги быстро заполнялся бисером нотных знаков. Карандаш стремительно сновал по нотному стану, как солнечный зайчик от зеркальца, находящегося в детской шаловливой руке. Композитор радовался – вот и пригодились ему его любимые «нотки» – «половинки», «четвертушки», «осьмушки», «шестнадцатые», которые зафиксируют на века его музыку. А его, не менее любимые, «диезики» и «бимолики», расставленные в нужных местах, придадут «ноткам» особую тональность и настроение. И все знаки точно ложились в свои места и в своё время. При любой заминке он снова смотрел на провидением данный ему образ. Девушка сидела в полуобороте к своему собеседнику, чуть наклонившись вперёд и преданно заглядывая ему в лицо. Изящный, характерный для женщин, изгиб линии спины, плавно и привлекательно переходящий в линию бёдер и икр её очаровательных ножек, давал дополнительное вдохновение его пылкой, чувствительной и романтической натуре. Её модная юбочка, белоснежная блузка, туго натянутая на груди и грозящая взорваться от «переполнявших её чувств», добавляли искромётность и неудержимость его музыке. Её ухоженные кисти рук и пальчики, принимавшие живейшее участие в задушевном разговоре, её голос – ласковый, нежный и вдохновенный – придавали его музыке дополнительный динамизм и экспрессию. А её вздёрнутый носик, серо-зелёные глаза с длинными ресницами, серёжки на её симпатичных ушах, сверкающие в свете фонарей вагона, его музыку делали убедительной и в то же время сказочной, неземной и красивой…
