Худенькая женщина в старомодном темно-синем плаще и с прической из каких-то древних времен, когда волосы было принято собирать сзади в чубчик, подошла к покосившемуся забору. Ловко вспрыгнув на лежащий вблизи калитки огромный булыжник, она привычным жестом нащупала с той стороны двери задвижку и потянула ее в сторону. Калитка тонюсенько вскрикнула и распахнулась – видимо, земля здесь была неровной, с очевидным скосом вглубь. Женщина легко соскользнула с булыжника, звонко цокнув высокими каблучками безупречных черных туфелек, и вошла во двор. Калитка вздохнула и с лязгом захлопнулась за ее спиной, скрежетнула задвижка.
Сад встретил ее приветливым шуршанием только что нападавших листьев и упоительным ароматом осенних яблок. «Не сейчас, милый», – отмахнулась она от него. Но уже с порога обернулась с робкой улыбкой на губах и, как бы извиняясь, добавила: «Устала, ноги гудят. Вот отдохну немного и выйду». Деревья тут же отозвались утешительным шелестом. Или это ветер подул?
Вот уже сорок лет прошло с тех пор, как они познакомились: Верочка и Сад. Она уже и не помнит, когда они начали понимать друг друга. Но это уже и неважно теперь. Только одно важно: то, что они стали чем-то единым, вроде как семья. Когда в зимнюю стужу яблони мерзли на студеном ветру, Вера Сергеевна тоже не могла согреться – не помогали ни крепкий чай, ни горячее вино, не потрескивающий в печи огонь. А когда зацветали яблони весной, просыпалась душа и у Верочки – верилось во что-то радостное и чудесное, хотелось чего-то свежего и светлого: да хоть вот в небо взлететь и смеяться звонко, купаясь в безмятежной сини, – и даже новая любовь казалась возможной… Потом наступало лето, и Вера млела на солнышке или отдыхала в тени, и ничего не хотелось больше: тепло, светло, уютно – чего еще хотеть-то? Вместе с осенью хлопоты приходили: сад приносил свои дары, а Вере (или уже Вере Сергеевне?) надо было ими по-хозяйски распорядиться: яблочек насушить, варенья наварить. Не дай бог, пропадут плоды – как тогда яблоням в глаза смотреть?
Сейчас урожай, считай, почти весь был собран. Только две яблони оставались еще разукрашенными румяными шарами, время от времени роняя плоды на сырую землю. Перед ними стыдно было: они давно ждут, а ей все недосуг. С каждым годом все больше ее эта суета заедает: раньше чуть закончились уроки – собрала тетради в сумку и домой, а теперь то к каким-то выборам готовиться надо, хоть они только в декабре, то с родителей деньги на компьютерный класс собирать… А тут еще придумали, что учитель в школе весь день находиться должен. Для чего, спрашивается, если детей в школе после уроков все равно не удержать? Для кого? Да если б был у кого интерес к литературе, она б сама с удовольствием с ним после уроков посидела: книжку б какую обсудить или еще чего. А так – бессмыслица какая-то. И все равно работу на дом брать приходится – разве ж можно сочинения проверять, когда в учительской такой галдеж? Ведь не она одна – все учителя в школе чуть ли не дотемна сидят.
Скинув легкие, не по погоде, туфельки и, прилепив плащ на крюк, который был вбит в стену, наверное, еще во времена ее бабушки, Вера вошла в комнату, служившую ей сразу и кухней, и столовой, и кабинетом… Мебели здесь было мало. В углу – газовая плита и АГВ (только в том году печь разломала и газ подключила, хоть соседи уже давно удобства себе провели), рядом – никелированная раковина и разделочный стол «под мрамор» (этого года обновка). Завершал кухонную панораму старенький холодильник. Напротив – полки с книгами, между ними, за занавеской, узкая дверь в спальню. Справа от входа – окно в сад, под ним – приземистый комод, слева – огромное зеркало. А по центру – овальный стол под желтой с бахромой скатертью, тоже, кажется, от бабушки оставшейся. Спальня за занавеской тоже не маленькая: раньше здесь помещались и ее кроватка, и письменный стол. Сейчас остались только просторная «мамина» кровать да бельевой шкаф.
