Остров Беринга

Санкт-Петербург, 3 февраля 1733 года

– Гляди-тка, Алешка! Едут!

Мальчик поглубже вдавил шапку в уши, ежась на промозглом ветру. Толпа вдоль дороги заволновалась, наплыла на окружавшие Большую першпективу[1] ржавые сугробы. Кто-то, покачнувшись, чуть не упал под копыта. Лошадь взвилась на дыбы. Всадник, – угрюмый офицер в васильковой, под цвет мундира, епанче, – в досаде огрел неудачника нагайкой.

– Шпанберг, – сказал Алешка – рослый гардемарин, одетый в новенький зеленый кафтан и башмаки со штиблетами. Двое его спутников помладше, кадеты, вытянули шеи, разглядывая сердитого капитана.

– Вона как ежеват! – протянул самый младший – тот, что кричал.

– Немчура, – скривился второй, лет четырнадцати на вид. – У нас их нынче везде полно. Что ни чин – все гость заморский. Нешто оные иноземцы и впрямь умом превыше?

Говорил он важно, басовито, явно повторяя чужие слова.

– И у нас в Академии им чести много, – подхватил Алешка. – Иные и впрямь горазды поболе к рукам прибрать! Но по делу морскому им перед русскими фора выходит. Морей-то у нас нету почти…

– Вот так они вас, в Академии, зад лизать и обучают!

Алешка насупился, стиснул кулаки:

– Ты, Федька, еще баять посмей! Не погляжу, что Еропкин – в ухо двину!

– Мой тятенька в полку Преображенском обер-офицер, не забыл? – набычился Федор, но уже без прежнего запалу.

– Ты посмотри, Федька, обозам конца нет, – мальчик украдкой загибал пальцы, считая. – Тут не меньше ста подвод будет!

– Да уж поди, им до самого Тобола дорогу канифасом[2] выстлали! – фыркнул Федор, покосившись все же на Алешку.

– В Академии говорили, что с экспедицией не токмо людей служилых, а профессоров и академиков с самого Парижу послали!

– Эхма, а что это на санях повезли? Котел што ли такой агромадный?

– Балда ты, Петька! Астролябия это! У нас в навигацком классе такая вот дура медная была. А вон та железяка на ней – это паук! – с гордостью выпалил Алешка.

– А зачем эта дура?

– Счисление делать и плавать по морям. Без счисления в море пропадешь!

– И к чему им в Сибири счисленье делать? Там же снег один!

– А вон, смотри, что за санки разукрашенные? Курам на смех какое фанфаронство!

– Да это ж бабы! Ей-богу! Бабы едут!

– И с детями!

– Малые совсем! Годочка три вон тому, без шапки, а девчушка и вовсе крохотная!

– Эта, в соболях и красном платке – я ее знаю! – обрадовался Алешка, тыча пальцем. – Сама Берингша это. Жена Беринга, капитан-командора!

– А другие? – Федор цыкнул зубом на проезжавшие мимо сани. – Вон та, с мальчишкою белобрысым, уж больно худа и мала. А чернявенькая-то хороша! Чудо как хороша!

– Эту не трожь! – насупился Алешка. – Это Татьяна Федоровна, лейтенанта Василия Прончищева жена. Любовь у них страсть какая! Видал я ее летом в Тарусе, с дядькой в гостях в Прончищевых бывали!

– Ты что, Алешка, амуры развел?

Алешка смутился, покраснел, и его спутники прыснули.

– И третью знаю, она там тоже была, – торопливо, чтобы скрыть смущение, сказал Алешка. – Ее Ульяной звать, она во-он того здоровенного шведа, лейтенанта Вакселя жена!

– Чтой-то Вакселишка этот себе такую невзрачную нашел? – съехидничал Федор, – Сам-то – косая сажень, росту богатырского! А на такую пигалицу польстился!