До первого дождя

Иллюстрацией Мира занялась случайно – как всё лучшее в её жизни.

В детстве она больше всего любила два места: библиотеку и чердак. Библиотека пахла старой бумагой и пылью, и книги там были не просто книгами – они были живыми. С каждой страницей в Мириной голове рождались миры: драконы с глазами, как у ее кота Василия, замки, стоящие на облаках, девочки, разговаривающие с деревьями. Но главное – она всё это рисовала.

На чердаке бабушкиного дома, в коробках, она однажды нашла потрёпанный альбом с акварельными пятнами. На обложке было написано: «Скетчи. 1978». Это были работы дяди Серёжи – младшего брата бабушки, которого она почти не помнила. Он рисовал людей, лица, руки, городские улицы. Не «как в учебнике», а так, что Мира чувствовала, будто эти фигуры двигаются, живут, что у каждой – история. И именно тогда она поняла: рисунок – не просто форма, это язык.

Она не поступила в академию художеств – с первого раза не прошла по конкурсу. Потом не пошла во второй. Вместо этого – закончила курсы компьютерной графики, работала ассистентом в студии дизайна, рисовала открытки, логотипы, упаковку для мыла ручной работы. Деньги были небольшие, но она не жаловалась. Никогда не жаловалась. Работала ночами, откладывала на свой первый планшет, который купила на остатки стипендии и деньги, подаренные на двадцать третий день рождения.

Первый настоящий заказ она получила случайно: знакомая подруга подруги выпускала детскую книгу – сказку про девочку и кита. Мира нарисовала три иллюстрации и вложила в них всё: не просто талант, а нежность, интуицию, своё детство, недосказанные разговоры с самой собой. Её работы были как дыхание – лёгкие, полупрозрачные, будто нарисованы акварелью в снах. С этого всё и началось.

К тридцати четырём годам у неё было более двадцати пяти книг, проиллюстрированных для разных издательств: детские сказки, романтические новеллы, сборники эссе. Она не была знаменитостью, но в узком кругу – «Мира Кольцова» звучало как знак качества. Её стиль узнавали: мягкие линии, пастельные оттенки, особое внимание к глазам. Глаза её персонажей всегда были живыми. В этом была её суперсила – она рисовала чувства, не сюжеты.

Но в последние месяцы кисть будто ослабла.

Мира чувствовала это с нарастающим страхом. Как будто её голос вдруг стал хриплым, и она не знала, как его восстановить. Она смотрела на белый лист, как на врага. Пробовала – и бросала. Даже рисунок для новой книги, заказанной крупным московским издательством, она не смогла закончить. Герои казались пустыми, как маски. Цвета – фальшивыми. Внутри неё что-то замолкло. Что-то очень важное.

Редактор писала:

«Мира, мы все понимаем, у всех бывают спады, но нам нужно хотя бы наброски. Пожалуйста, дайте знать, вы с нами?»

А Мира не знала, с кем она вообще.

Иногда ей казалось, что она застряла в иллюстрации чужих историй, чужих фантазий. Что все её героини были вымышленными женщинами, мечтающими не о своём. А она? О чём мечтала она сама? Чего хотела, кроме доброго фидбэка, красивой обложки и стабильного гонорара?

Быть увиденной.

Не как иллюстратор. Не как «жена Вадима». А как человек. Живая, настоящая, уставшая, смешная. Иногда пустая, иногда – полная до краёв.

Именно в этом её кризис был глубже, чем просто «не могу рисовать». Она теряла контакт с собой. И с тем, ради чего когда-то вообще взяла в руки карандаш.