За гранью: путь

Глава 1 Пол года тишины

Когда календарь в городской ратуше в очередной раз перевернули на новый месяц, я поймал себя на том, что считаю не дни, не недели, а именно месяцы – от того вечера, когда Фольк вернулся с орочьей границы и рассказал о разрывах.

С тех пор прошёл уже почти полный круг времён года. Тогда под ногами была грязь и талый снег, теперь земля подсыхала, и ветер тянул в окна запах влажной почвы и дыма от первых костров, на которых жгли прошлогодний сор с полей.

Демоны за это время ни разу не показались у наших границ. Ни одной чёрной трещины на небе над нашими лесами, ни одного крика, от которого вянет душа, ни единого следа тех тварей, что рвали орков. И именно это раздражало сильнее всего. Если бы беда уже стояла у ворот, было бы понятно, что делать. А так она словно застыла чуть поодаль, как тёмное пятно на горизонте: не подходит ближе, но и не исчезает.

Я сидел в своём зале, глядя на стол, заваленный бумагами, и внезапно ясно понял очень простую вещь: всё, чем я занимался последние полгода, выросло из одного‑единственного вечера – того, когда я сел за этот же стол и впервые за долгое время сам взял в руки перо.

До этого мне всегда удавалось отговориться. «Пусть пишет кто‑то из писарей», «подготовим черновик, а я только подпишу». Но в тот раз никакой писарь не мог заменить меня. Слишком важно было не только, что будет написано, но и от кого.

Передо мной лежали три чистых листа пергамента. Каждый – для своего адресата. От того, что я напишу на них, зависело, как мир отреагирует на весть, которую не хотелось признавать самому: демоны у орков – это не очередная легенда из монастырских хроник, а факт.

Я хорошо помню, с какого письма начал.

### Магистерий: тем, кто знает, что такое демоны не по картинкам

Руку к первому листу я потянул почти автоматически. Писать Магистерию было, как ни странно, проще всего. По крайней мере, там сидели люди, которые понимали, что я описываю, и могли отличить слух от наблюдения.

Я неторопливо вывел обращение к Совету, к их вечным «досточтимым», а дальше уже не стал выстраивать витиеватые фразы. Никаких «невыразимой тьмы», «страшной кары» и прочих штампов, которыми любят украшать проповеди. Только то, что видел Фольк и его люди.

О том, как они шли по старой его тропе, ожидая привычных орочьих засад, а вместо этого попали в странную, мёртвую тишину. О том, как дошли до первого сторожевого камня, который орки годами мазали своим ядовито‑чёрным составом и обвешивали костями, – и не нашли там ничего, кроме чёрной ямы, будто сам мир кто‑то выжег горячим железом. О том, как деревья стояли обугленные, но не дотла – как факелы, которые кто‑то погасил на полпути.

Я описал пустые орочьи лачуги, в которых не осталось ничего живого, но на стенах засохли потёки крови, а в древесине застряли следы когтей, как будто кто‑то с яростью рвал сам дом. Написал про чёрные, жирные пятна на земле, которые Фольк не смог назвать ни сажей, ни маслом, ни кровью – что‑то другое, нездешнее.

И, главное, я постарался передать то, из‑за чего у меня самого в груди похолодело, когда Фольк рассказывал: те самые разрывы. Я не знал, как их правильно именуют в магических трактатах, поэтому и написал по‑человечески:

«Трещины в воздухе, идущие вертикально, как рваные шрамы. Из них виден не “иной мир”, как в описаниях классических врат, а только плотная тьма, сквозь которую время от времени вырываются твари. Формы их нестабильны, но общее – в искажённости тел, избытке когтей и зубов и наличии дымоподобной ауры огня».