Дайко в саду Вадупак

Ранним утром, в тридцать первый день декабря, двенадцатилетний Дайко делал то, что удается детям его возраста лучше всего – он спал. Сон его был стылым и беспокойным, но все равно приятным времявождением, одним из немногих, которые он мог позволить себе в канун новогоднего дня.

Дайко был сиротой: ни друзей, ни близких. Три дня назад он потерял работу в порту из-за того, что задержался на несколько минут на недавно залитой ледяной горке. А вчера он остался и без жилища. Хозяин грязной коморки, которую он снимал, выволок его за волосы на двор, рассердившись за отсутствие очередной платы. Идти ему было некуда, монеты закончились, и пришлось ночевать на лавке под звездным небом сада Вадупак.

Праздник был всего в одном дне на календаре, а зима до сих пор так и не приоткрыла свой белый занавес. Жители города Грубретеп, сгибаясь от сырости и холода, желали, чтобы снег скорее заполнил собой закоулки и улицы, тосковали по его мягкому хрусту и приютному свечению.

И вот с неба упала снежинка. За ней еще и еще одна. Нарядные и сверкающие они танцевали, вращались, летели, разглядывая город, улицы и витрины. Будто старые приятели примечали знакомые им дома. Пролетая мимо сада Вадупак, снежинки устремились внутрь, в надежде увидеть любимые аллеи, покрыть собой их одинокие пустоты и безлюдные линии, удивились, увидев Дайко, и, налетев на него, начали перекатываться по его лицу и носу, хватать за брови и за уши.

От этого новогоднего волшебства Дайко и проснулся. Все вокруг было теперь покрыто белыми бабочками, они искрились, мелькали и таяли, попадая в облако его дыхания. За ночь мальчик продрог. В это стуженое время одет он был совсем по-осеннему: легкое короткое полупальто, полинялая тряпка вокруг шеи, закрывавшая ночью и голову, шерстяные дырявые брюки, ботинки на стертой подошве и рабочие перчатки, выданные ему в порту. Солнце приятно согревало Дайко лицо, и он подставил его лучам замерзшие ладони.

Город теперь рядился к празднику, повсюду были волнение и беготня. Дайко собирался пойти на центральную площадь к господину Тику – большим круглым часам на городской башне. Сначала через торговые улицы мимо съестных витрин, раскрашенных огоньками свечей, со всевозможными хлебами, сырами и колбасами, накормить глаза и воображение. Потом через вокзал вдоль рабочих столовых, полных в этот утренний час, напитать слух звоном тарелок, стуком ножей, представлениями о сытом и лакомом завтраке. Далее, подходя к площади, искупаться в ароматах кондитерских и пекарных лавок. А потом до самого вечера слушать вместе с господином Тиком новогодний концерт, составленный из мишуры песен, смеха, криков, топота и цокота, наблюдать за счастливыми картинами праздничного вечера, лицами спешащих прохожих – озабоченных, восторженных и влюбленных, заглядываться до головокружения на карусель, на смеющихся и покачивающихся в так ее кружению детей.

А в полночь будет салют, крики и поздравления, и господин Тик станет петь ровно в двенадцать, а люди начнут торжествовать и угощать друг друга, и Дайко, конечно, кто-нибудь угостит. И это будет стоящий пир, что-нибудь теплое, неостывшее и очень-очень вкусное. И два «обужина» будут в один день – так Дайко называл одновременные обед и ужин. А потом он проберется в натопленный, тихий вагон и заснет до утра. Время у контролеров теперь хлопотное, не до него им будет, не до него.