Невыносимый свет твоей любви

— Ну что же ты, тея, — прозвучал рядом чуть хрипловатый голос, словно со сна или просто после долгого молчания.

Тамила быстро оглянулась.
Он сидел в тени, за его столиком никого больше не было. Сидел, откинувшись на наклонную спинку широкой лавки, глядя из-под полуприкрытых ресниц, губы чуть изогнуты в лёгкой усмешке. Перед ним стоял кувшин с янтарной жидкостью, наполовину опустошённый.

"Солнечный закат" — опознала жидкость Тамила. Крепкий напиток, поначалу дарящий солнечное настроение, а потом… если не знать меры — порой приводящий к полному "закату" сознания. Правда, оборотни не пьянели так, как обычные люди, но если всё это он выпил в одиночку… то удивительно, как ещё не закатился… под лавку.

Однако незнакомый оборотень держался уверенно, золотилась светло-янтарная жидкость в дорогом прозрачном кувшине, и такими же янтарными были его глаза. И в них померещилось Тамиле опустошение, тоска, бесшабашное веселье того, кто потерял слишком много, поэтому немногим оставшимся не дорожит. Внезапно показалось, что эти глаза затягивают её, как омут — опасный омут, от которого нужно держаться подальше, но так хочется всмотреться… поймать своё отражение в зовущей глубине, нырнуть, чтобы накрыло с головой…

— Садись, здесь свободно, — и он улыбнулся шальной улыбкой.

Отчаянно рыжий, как лис на вывеске. Отчаянно одинокий — как она сама. Отчаянно… притягательный. Сердце забилось сильно-сильно и замерло, словно провалилось куда-то. В тот омут — не иначе. И ей было его не жаль. Кому оно нужно — её сердце? Она даже и не знала прежде, что оно есть у неё — то самое сердце, про которое рассказывают в сказках про любовь, которое может биться настолько жарко, что подкашиваются ноги и дыхание перехватывает, а его стук, кажется, разносится по всей округе и оглушает…

Спасибо лисам и енотам — они пели и играли так, что почти заглушали его стук. Пели про конец света… Который непременно настанет — и для всего мира, и для каждого, кто в нём живёт. Кто-то умирает, но непременно родится вновь! И пока конец не наступил — надо жить, петь, любить и радоваться! И она была с ними полностью согласна.

(...)

Медленно утекающее время превратилось в стремительно проносящееся. Тамила становилась всё печальнее, и даже весёлые песни больше не помогали.

— Тебе есть куда идти? — спросил Лари, склоняясь к ней, касаясь её руки — бережно, без всякого… без того — липкого и отвратительного, которое было ей так хорошо знакомо.

— Да, — она кивнула, пряча глаза, чувствуя, что к ним снова подступают слёзы. — Есть. На эту ночь сниму комнату, а завтра, — она неопределённо взмахнула рукой — не той, которой он касался, конечно! Та лежала неподвижно. Жадно впитывая его тепло.
— Завтра мне уходить. Порталом. Меня ждут, — лихо соврала она, радуясь, что всё же получилось. Вот так — коротко — всё-таки получилось. Длиннее — уже никак. Не могла.

— Ждут, — он кивнул и убрал руку.
Не понятно: не поверил? Или огорчился?
— Значит… больше не увидимся, наверное, — вздох.

Всё-таки огорчился?

— Брат решил, что нам нужно поступить на княжескую службу.

Тамила замерла, боясь дышать. Грудь сдавило, но совсем не от радости. Она знала, что будущего у них нет. И самое лучшее — закончить всё сегодня. Значит… отказаться от надежды устроиться при князьях?