Диалоги на руинах империи

Лето, жарко. Раскаленное светило огнедышащей печью поливает пространство угнетающим теплом. Это не пустыня – это центр огромного мегаполиса со всеми его атрибутами: дома-гиганты, стекло, бетон, расплавленный асфальт, гудящие потоки транспорта, невнятные голоса людей, сирены полицейских патрульных машин. Живые существа пытаются укрыться в тени зданий и деревьев, однако это помогает не сильно. Лучше всего это удается сделать в чреве подземки. Состояние полуобморочное с потерей ощущения пространства. Очереди у ларьков с напитками и мороженым. Самые длинные из них – у бочонков с квасом. Только это и указывает на положение места на просторах Вселенной.

Все происходящее напоминало собой работу какого-то силового агрегата, выделяющего огромное количество механической и тепловой энергии. Двигались объекты, субъекты, звуки, запахи, и только неподвижным казался диск светила, величественно наблюдавшего за всей этой суетой.

Огромные рекламные щиты, бесчисленные перетяжки вдоль транспортных магистралей, россыпи более мелкой рекламы сильно уродовали облик города, делая его похожим на задрипанный провинциальный рынок, не имевший ни средств, ни желания посмотреть на себя в зеркало и озабоченный лишь беспорядочным движением товара и денег. Ну и, конечно, реальные рыночные объекты, разместившиеся то там, то сям. Некоторые из них с громкими именами: «Горбушка», «Черкизон», «Лужники». Огромные конгломераты, занимавшие большие территории города, погруженные в хаотичные потоки алчности, денег и криминала. Многоязычный Вавилон людей из всех стран бывшего когда-то единого государства, в основном из пустынных южных пространств или гористых местностей, чью национальную принадлежность было невозможно выявить местному городскому населению, не видавшего этих смуглых темноволосых людей в своей естественной среде ни сейчас, ни ранее. Чувствуя практическую необходимость хоть как-то именовать их, изворотливый народный ум предложил такие обобщения, как: «чурбаны» или «лица кавказкой национальности». Те, к кому это относилось, чувствовали в этих названиях уничижительные нотки и, видимо, справедливо, с их точки зрения, обижались. Однако терпели, понимая, что местному населению было совершенно невозможно разобраться в тонкостях многочисленных языков и наречий, пришедших с иных мест, тем более что оно не было отягощено тягой к политкорректности. Некоторые «пришельцы» даже с чувством тонкой самоиронии относились к этому.

Как-то пришлось слышать слова одного из них: «Когда я просил своего соседа из местных объяснить непонятный мне текст, то слышал: “Вот чурка нерусский!” А когда ему были нужны деньги, он говорил: “Жора, дорогой, дай взаймы до получки, ведь ты настоящий друг”».

Это все были мелкие издержки тектонических процессов хаотичного изменения среды существования огромных территорий, получивших чудовищный удар по всему бывшему укладу жизни и сознанию. Многое из того, что совсем недавно казалось совершенно незыблемым, становилось всего лишь чьим-то частным мнением, а то и просто ложью. Прежние герои превращались кто в ничтожества, а кто вообще в предателей и врагов. Ничто уже не было свидетельством авторитета, за исключением цифр, обозначавших количество денег у обладателя истины. Сама жизнь человека перестала быть сакральным понятием, а стала лишь элементом протекания бизнес-процессов. В убийстве перестали видеть образ злодейства, попранный закон или поруганную мораль. Это был всего-навсего бизнес-ход более прагматичного делового партнера. Появилась даже обиходная фраза: «Это лишь бизнес, и ничего личного». Мораль подавлялась цинизмом, оправданным перед самим собой деловой успешностью. Алчность вознеслась к небесам и стала затмевать вечные истины. Конечно, это было не тотально и не у всех. Оставались, конечно же, те, кто продолжал верить в то, что подавлялось доминирующей моралью, а скорее, ее отсутствием. Этот уголек тлел, оставляя надежду вновь когда-нибудь вспыхнуть жарким пламенем. А сейчас главной идеей, охватившей этот мир катастрофы, которую ее идеологи назвали реформой, была мысль: «Добиться появления собственника любой ценой». И главным в этом процессе был не собственник – он-то был, конечно, нужен – а способ его сотворения любой ценой. Любая цена – это, конечно, всегда преступление. Только оно позволяло быстро создать огромные состояния. Однако эта генеральная идея не красовалась на лозунгах преобразований, ее нельзя было услышать с трибун от лидеров либеральной общественности. Она лишь шепотом произносилась в коридорах власти. Однако этот шепот оказывался сильнее любой красноречивой болтовни о движении к лучшей жизни. Алчные интересы власти и криминалитета слились воедино в мощном порыве обогащения за счет других, более слабых или просто совестливых. Они, как щупальца одного чудовища, загребали все созданное многими людьми за долгие годы, предшествовавшие катастрофе. Одни сказочно богатели, другие нищали. Кладбища ускоренно пополнялись именами молодых «братков» и более взрослых банкиров и предпринимателей. Жизнь была такой, какой ее мог нарисовать только дикий капитализм в его крайней шоковой форме, преподносимой экономическими экспертами с сомнительной научной биографией как единственно верный путь движения к лучшей жизни. Ну а толпа верила, хотя и не очень понимала, куда ее ведут.