Манускрипт мертвого поэта

Петербургская ночь в конце апреля – это не настоящая ночь, а лишь серая пауза между двумя туманными днями. Она не приносит ни покоя, ни темноты, только сырой холод, ползущий с Невы, и тягучую, зыбкую тишину, в которой каждый звук кажется неуместным и громким. В такую ночь свет в окне доходного дома на Васильевском острове был подобен вызову. Он горел упрямо, словно одинокий маяк в море серого камня и стылой воды, и принадлежал поэту Аркадию Лихачёву.

Комната, которую он снимал, была под стать погоде: дешёвая, неуютная, пропахшая сыростью и чернилами. Пламя единственной сальной свечи металось, выхватывая из полумрака то стопку книг с потёртыми корешками, то холодный блеск оконного стекла, по которому медленно стекали капли влаги, то бледное, осунувшееся лицо самого Аркадия. Он сидел, сгорбившись над столом, и его рука с зажатым в пальцах гусиным пером летела по листу бумаги. Перо скрипело отчаянно, будто спорило с тишиной, и каждая выведенная буква казалась ему шагом к пропасти.

Он писал последнюю строфу. Ту, что делала всё стихотворение завершённым и смертельно опасным. Слова ложились на бумагу, и ему казалось, что он слышит их – не как стихи, а как приговор. В них были имена, намёки, образы, слишком узнаваемые для тех, кто умел читать между строк. А в Петербурге читать между строк умели все – от сенатора до торговки рыбой.

Закончив, он откинулся на спинку стула, тяжело дыша. Сердце колотилось где-то в горле, сухо и больно. Он перечитал написанное, и губы его тронула горькая усмешка. Дерзко. Опасно. Но честно. Единственный способ сказать правду в империи, где правда была контрабандой.

Аркадий взял баночку с песком и аккуратно посыпал свежие чернила, наблюдая, как серые крупинки впитывают влагу. Затем осторожно стряхнул песок обратно. Лист бумаги был ещё тёплым от его руки. Он не стал складывать его вместе с остальными черновиками, разбросанными по столу. Этот лист был особенным. Этот лист был его последней волей и, возможно, причиной его смерти.

Он поднялся, подошёл к двери и прислушался. В коридоре было тихо, лишь где-то внизу скрипнула половица под чьей-то тяжёлой поступью. Он подождал, пока звук не затих. Вернувшись в комнату, Аркадий опустился на колени у стены, где половицы лежали неровно. Ногтем он подцепил край одной из них. Дерево поддалось с тихим, жалобным стоном. Под доской открылся небольшой тайник – неглубокая выемка, где уже лежало несколько сложенных вчетверо листков. Он аккуратно положил свежий манускрипт поверх остальных, вернул половицу на место и притоптал её сапогом. Теперь всё было кончено. Он сделал то, что должен был.

В этот момент в дверь постучали.

Стук был негромким, но твёрдым и уверенным. Не так стучат друзья, заглянувшие на рюмку вина, или хозяйка, пришедшая за платой. Так стучат те, кто не сомневается, что им откроют.

Аркадий замер. Кровь отхлынула от лица, и комната на мгновение качнулась. Он знал. Он ждал этого стука каждую ночь последней недели. Он просто надеялся, что у него будет больше времени.

Стук повторился, настойчивее.

Он медленно поднялся с колен, отряхивая пыль с брюк. Подошёл к столу, налил в бокал воды из графина, залпом выпил. Руки слегка дрожали. Он посмотрел на своё отражение в тёмном стекле окна – испуганный человек с горящими глазами. Поэт. Дурак.