Трикстер

© Илья Скад, 2025

ISBN 978-5-0068-7401-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Не было в подлунном мире уголка, более отравленного смрадным дыханием ничтожества и порока, нежели тот убогий балаган, что приютился на окраине города, где уличные фонари, казалось, источали густую, почти осязаемую тьму. Воздух в нем был тяжек и неподвижен, будучи насыщен испарениями дешёвого табака, перегара и пота той жалкой толпы, что собралась в сей вечер под его ветхим, пропускавшим дождевую влагу пологом. Словно призраки, задержанные в мире живых невысказанным проклятием, они восседали в потёмках – фигуры смутные и безликие, чьи единственные проявления жизни заключались в хриплом смехе, прерываемом приступами кашля, да в тупых, ничего не выражающих глазах, обращённых к освещённой масляными лампами сцене. Сцена же сия, столь ничтожная и убогая, была для Казимира последним кругом ада, описанным Данте, но лишённым даже намёка на возвышенность страдания; это был ад, сотканный из пошлости и равнодушия.

И он, Казимир, был его вечным и единственным обитателем, демоном-надзирателем, прикованным к позорному столбу собственного унижения. Стоя за ветхим барочным параваном, сработанным когда-то руками его учителя, а ныне почерневшим от времени и покрытым густым слоем пыли, он водил своими длинными, бледными, почти прозрачными пальцами по шершавой поверхности деревянных планок, к коим были прикреплены неотёсанные нити, эти вожжи, управлявшие его малым, жалким миром. Нити сии, сотканные из пеньки самой грубой выделки, впивались в его кожу, оставляя красные, воспалённые следы, ибо любое прикосновение к сей осязаемой пошлости вызывало в нём приступ физического омерзения, столь же острого, как внезапный привкус желчи на языке. Каждый скрип, каждый шелест этих верёвок, каждый их дрожащий изгиб отзывался в его душе звуком, подобным скрежету ржавых петель на двери склепа.

А на сцене, в призрачном сиянии коптящих светильников, плясали его марионетки – последнее, что осталось у него от учителя, последнее наследие былого, окутанного в его памяти дымкой меланхолического величия. Там, подчиняясь дрожащим движениям его рук, Пьеро, с лицом, навеки застывшим в маске неизбывной скорби, пытался ухаживать за Коломбиной, чьи пустые глазницы из голубого стекла отражали тусклый свет ламп, словно слепые озёра в царстве мёртвых. Но танец их был лишён всякой грации; он был пародией на любовь, на страсть, на само движение, ибо исходил не от ожившей души, но от отчаянных, судорожных попыток кукловода, чей дух был растерзан и поруган. Движения кукол были резки, угловаты, лишены той волшебной плавности, что заставляет зрителя забыть о существовании нитей; они были зрелищем откровенным, жалким, выставляющим напоказ всю механическую подоплёку сего притворства, и оттого – невыразимо трагичным.

И публика, сей сплочённый организм, в чьих жилах текла не кровь, но густое, мутное пиво, чувствовала сию фальшь, сию надрывную искусственность. Она не верила в представление; она взирала на него с тем же равнодушием, с каким взирала бы на агонию насекомого, попавшего в паутину. Из темноты доносились отрывистые, бессмысленные выкрики, перемежаемые тяжким, пьяным смехом. Чей-то хриплый голос провозгласил нечто непристойное, обращённое к Коломбине, и сонм других голосов подхватил сию похабную шутку, разразившись гоготом, что звучал подобно предсмертному хрипу. Казимир слышал каждый звук, каждую ноту этого унижения; они вонзались в его слух отточенными лезвиями, и с каждым таким уколом пальцы его сжимали планки яростнее, и нити натягивались, угрожая порваться, ввергнув его хрупких актёров в окончательное, безмолвное падение.