Механизм лжи

Время в Вайссенбурге текло иначе. Оно не бежало вперёд, не мчалось, подгоняемое дедлайнами и звонками, как в прежней жизни. Оно застряло. Завязло где-то между густым альпийским туманом, окутавшим городок на рассвете, и тягучим, как смола, виски, который Лео Блэквуд держал в руке даже сейчас, в полдень.

Он сидел на деревянной скамье напротив замёрзшего фонтана с облупившимися каменными тритонами. Вайссенбург был красив, как открытка из прошлого века, и так же безжизнен. Фахверковые домики, остроконечные крыши, уличные фонари с тусклым жёлтым светом. Все это давило на него тихой, уютной пошлостью. Он выбрал это место именно за эту безвредность, за эту предсказуемую спячку.

Каждое утро начиналось с одного и того же ритуала: открыть глаза, ощутить тяжесть воспоминаний, словно мокрый плащ на плечах, и потянуться за флягой. Не для опьянения – для анестезии. Первый глоток был самым важным. Он не приносил облегчения, а лишь отодвигал боль на несколько часов, как тюремный надзиратель, ненадолго выпускающий узника из камеры в прогулочный двор. Лео ненавидел этот момент – краткий просвет между ядовитой пустотой опьянения и невыносимой ясностью трезвости.

Лео сделал глоток из походной фляги. «Бушмиллс». Тёплая волна растекалась по желудку, смягчая острые углы реальности. Это был не кайф, не удовольствие. Это была необходимость. Как инсулин для диабетика. Алкоголь был буфером между ним и миром, между ним и памятью. Он заглушал внутренний гул – навязчивый, как тиканье сломанных часов.

Его рука, державшая флягу, чуть заметно дрожала. Он сжал ее сильнее. «Тремор ангела», – с горькой иронией подумал он. Так называл это его бывший наставник. Дрожь не от страха, а от абстиненции, от того, что тело требовало новую дозу забвения.

Он потянул воротник старого драпового пальто выше, пытаясь спрятаться от колючего ветерка, сдувавшего с вершин снежную пыль. Здесь, в этом неестественном спокойствии, его кошмары обретали особую чёткость. Они не бушевали, как раньше, а тихо подползали из-за угла сознания, шептали на ухо в предрассветные часы. Обрывки лиц. Искажённые ужасом глаза. И главное – звук. Громкое, размеренное, металлическое тиканье…

Лео встряхнул головой, отгоняя призраков. Он заметил, как миссис Хофман, владелица булочной через улицу, быстрым движением отдёрнула занавеску. Она смотрела на него. Не с любопытством, а с молчаливым, тяжким знанием. Все здесь на него смотрели именно так. Они знали, что он не просто отставной инспектор, приехавший подлечить нервы. Они чувствовали на нем печать провала. Она витала вокруг него, как запах дешёвого алкоголя и старой пыли.

Он поднялся со скамьи, чувствуя, как в суставах отзывается холод. Пора было двигаться. Бездействие было самым страшным. Оно давало пространство для мыслей.

Его маршрут был всегда одним и тем же: от его домика на окраине, мимо фонтана, через мост над обмелевшей речкой, и дальше – в бар «У пропасти». Название было настолько идеальным, что в первые дни ему казалось, что это дурной сон. Теперь же он воспринимал его с горькой фатальностью.

Бар был таким же тёмным и тесным, как и его настроение. Воздух пропитался запахом старого дерева, прокисшего пива и чьего-то одинокого отчаяния. За стойкой, как всегда, стоял Йозеф, массивный, молчаливый, с лицом, вырубленным из альпийского гранита. Он молча пододвинул Лео стакан и бутылку без этикетки. Местный самогон, «альпенфойер» – альпийский огонь. Он прожигал глотку и на несколько часов выжигал память. Именно то, что было нужно.