Лети на свет

Светало. Заканчивалась ещё одна бессмысленная ночь, чтобы дать начало ещё одному бессмысленному дню. Рая сегодня ночью так и не сомкнула глаз, провалявшись на жёсткой койке и перекатываясь с боку на бок до самого рассвета. Предрассветные часы всегда были для неё самыми тяжёлыми. Опухоль давала о себе знать с каждым днём всё сильнее. Под вечер боль обычно стихала, чтобы утром дать о себе знать с новой силой, как бы напоминая, что время выйдет совсем скоро. Ведь у каждого человека есть свой таймер жизни, только мы не думаем о нём, когда всё хорошо, а замечаем его лишь тогда, когда обратный отсчёт начитает быстро и неумолимо приближаться к нулю. Сидеть Рае оставалось ещё двенадцать с половиной лет. А жить… а жить не больше двух месяцев.

Это промозглое осеннее утро ничем не отличалось от остальных. На зоне вообще дни мало чем отличаются друг от друга. Уже почти рассвело, но солнце и не собиралось показываться из-за тёмно-серых облаков. Косой дождь тяжёлыми каплями стучал в зарешёченное окно тюремного лазарета.

Сколько ещё раз она увидит дождь? А солнце? Успеет ли она увидеть первый снег в этом году? Впрочем, какое это вообще имеет значение.

Её волновало сейчас только одно. За то время, которое оставалось у неё, она хотела успеть рассказать всем о своих переживаниях, о своей жизни, о людях, которые повстречались ей и которые сделали её такой. Возможно, её история сможет оградить кого-нибудь от тех ошибок, которые совершила она в своё время. А может быть, никто не захочет читать откровения умирающей зечки, и, когда её вынесут отсюда вперёд ногами, все её мемуары, так ни разу и непрочитанные, полетят в помойное ведро и будут сожжены с остальным мусором. Но это уже не важно. Она этого всё равно не увидит.

Просто ей хотелось хоть что-то оставить после себя. Наверно, это нормальное желание для умирающего человека.

Ей предстояло работать над своей книгой днями и ночами, чтобы успеть завершить её, пока кладбище, прилегавшее к их лагерю, не пополнится очередной безымянной могилой с порядковым номером на покосившемся деревянном кресте.

Ведь забрать её тело отсюда и захоронить её по-человечески с венками, отпеваниями, поминками и прочими принятыми в обществе традициями будет некому. Совсем. У неё не было ни одного близкого человека, никого, кто будет оплакивать её смерть. Никого, кто хотя бы раз в несколько лет принёс бы на её могилку пару самых дешёвых вшивеньких гвоздичек.

Разве что одна единственная подруга, но и та сейчас находилась за несколько тысяч километров от неё.

Медленно умирать на больничной койке в колонии это совсем не завидный конец. Хотя, не она первая и не она последняя. Если бы только эти серые бетонные стены могли говорить. Они рассказали бы нам, сколько смертей они повидали. Быстрых и медленных, мучительных и лёгких, насильственных и вполне естественных. А ведь каждая из них, это конец чьей-то жизни, завершение трудного земного пути, а не просто штамп в медицинской карточке о том, что пациент скончался, и запись точного времени и даты.

Хотя осознание скорой неминуемой смерти давало Рае ощущение свободы. Или, может, облегчения. В общем, странное такое чувство. Как будто уже не несёшь никакой ответственности, ничего не решаешь в собственной жизни. Всё уже решено за тебя. Просто плывёшь по течению, зная, что плыть остаётся недолго. Всё, что можно было потерять, уже потеряно.