Хроники Ветра: Тот, кто сметает имена

Дождь шёл третий день. Не московский – тот, что стучит по крыше и уходит, оставив лужи и запах бензина. Нет. Это был дождь-забвение: тихий, серый, как будто небо решило стереть город с лица земли, но не торопилось.

Марк Ветров сидел на перевёрнутом ящике из-под патронов (советских, 1978 года – хороший год для железа, плохой для людей) и курил сигарету, которую не зажигал. Просто держал между пальцами, как талисман. В гараже пахло машинным маслом, сушёной полынью и чем-то старым – возможно, надеждой. Или её прахом.

На верстаке перед ним лежало письмо.

Конверт – плотная бумага, желтоватая, будто вынутая из-под пресса вместе с воспоминаниями. Ни штемпеля, ни адреса отправителя. Только восковая печать посередине: глаз. Не злой, не доброжелательный – наблюдающий. Зрачок – крошечная точка сажи.

Марк не торопился. Он знал: если письмо пришло – значит, уже поздно не ехать.

Он провёл ногтем по краю конверта. Воск хрустнул, как лёд на болоте в марте. Внутри – один лист. Текст написан чёрнилами, которые, кажется, впитали свет, а не отражали его:

Он вышел из зеркала.

Дети остались.

Ты знаешь, что делать.

Не опоздай на этот раз.

Подписи не было. Не нужно. Мир знал его имя. Или думал, что знает.

Марк сложил письмо, сунул в карман куртки – той самой, что когда-то принадлежала человеку, который ещё верил в «справедливость». Потом встал, подошёл к дальнему углу гаража и стукнул три раза по приборной панели Москвича-2140.

Машина молочного цвета ответила тихим щёлк-щёлк – как будто проснулась после долгого сна. Не заводилась. Просто дала понять: готова.

Он открыл дверь, сел. Кожаное сиденье скрипнуло – не от износа, а от привычки. На пассажирском сиденье лежал блокнот в потрёпанной обложке и термос с чёрным чаем, перченным, как жизнь. В бардачке – соль, железный гвоздь, патрон «ТТ» (не для стрельбы – для веса), и кассета с надписью: «Kashmir – для дорог без конца».

Марк вставил кассету. Нажал «Play».

Сначала – шипение. Потом – гитара. Та самая, что звучит, как будто горы встают на дыбы.

И в этот момент, между первым аккордом и вторым, он услышал голос:

– Ты не можешь спасти всех, Ветер…

Он не обернулся. Не ответил. Просто завёл двигатель – с полоборота, как всегда, – и выехал из гаража в дождь.

За спиной остался город.

Впереди – дорога.

А в зеркале заднего вида – тень, которая не принадлежала ни ему, ни машине.

Но Марк Ветров не смотрел в зеркало.

Он смотрел вперёд.

Потому что ветер не оглядывается.

Дорога на Вологду умирала километр за километром.

Сначала исчезли фонари. Потом – указатели. Те, что остались, висели под странным углом, будто их кто-то перевернул, чтобы сбить с пути. Асфальт местами уходил под землю, как будто почва вдруг решила, что машины ей больше не нужны.

Марк ехал уже шесть часов. За окном – туман. Не тот, что стелется над рекой, а плотный, вязкий, будто сотканный из забытых слов и недоговорённостей. Он не рассеивался от фар. Напротив – впитывал их, оставляя Москвичу лишь узкий коридор света, как будто сама дорога дышала.

Радио молчало. Не потому что сломано – Марк его никогда не включал. Он знал: эфир в таких местах ловит не волны, а голоса тех, кто не дошёл. А он и так слишком много слышал.

Магнитола играла «Kashmir» в третий раз. Кассета не заедала. Не шипела. Просто звучала – как напоминание, что где-то ещё есть ритм.