Я стою у подножия старой башни, той самой, с которой открывался вид на долину, где мы когда-то мечтали о жизни.
Ветер шепчет сквозь трещины камня, будто время само не смеет нарушить покой тех, кто любил.
Сударь, быть может, я безумен – ибо говорю ныне с тенью, а не с живою душой.
Но разве не безумие есть любовь, что пережила смерть?
Мне кажется, я слышу её голос, нежный, как дыхание весны:
«Саша, не бойся. Любовь – не умирает…»
И тогда сердце моё, давно окаменелое, начинает биться вновь, как в тот вечер, когда я впервые увидел Анну.
Я, сын простого кузнеца, смеялся над мечтами.
Она, дочь дворянина, плакала от одиночества.
А звёзды – те самые звёзды, что ныне безмолвны, —
были свидетелями нашей клятвы.
Я помню тот вечер, как помнят молитву, сказанную в юности – не слова, а ощущение света за закрытыми веками.
Над нашим посёлком стояла поздняя весна. Воздух был наполнен запахом мокрой земли и гудением кузни,
а над холмом мерцали окна господского дома – высокие, с занавесями белыми, словно крылья ангельские.
Сударь, я был простым человеком, сыном кузнеца. С утра до ночи молот мой бил по раскалённому железу,
и, признаюсь, в те годы я мечтал не о славе, не о богатстве – лишь бы сердце моё не ржавело, как подковы, оставленные под дождём.
Но однажды взгляд мой поднялся выше дыма от горна – и встретился с тем самым окном,
где за стеклом стояла Она.
Анна.
Имя её я не сразу узнал – шепнули позже на ярмарке,
когда женщины в платках обсуждали наряды и судьбы.
Но в тот вечер я не ведал ничего о ней, кроме света.
Свет этот, сударь, не был ни солнечным, ни свечным – он исходил из самой души.
Она стояла у окна и смотрела вниз, туда, где я, весь в копоти, поднимал ведро с водой.
На мгновение наши глаза встретились.
И всё вокруг – молот, горн, крики подмастерьев, лай собак —
умолкло, как если бы мир замер в ожидании.
Я отпрянул. Мне стало стыдно за свои руки, грубые и чёрные от труда,
за простую рубаху, за то, что посмел взглянуть на дочь дворянина.
А она… она не отвернулась.
На устах её играла едва заметная улыбка —
такая, какую дарят не людям, а самой жизни, когда сердце ещё верит.
С тех пор каждое утро я невольно поднимал глаза к окну.
Я не искал встречи – клянусь Господом —
но судьба, как кузнечный мех, раздувала огонь в груди моей всё сильнее.
Первое слово
Несколько дней я жил, как под чарой. В кузне пламя плясало перед глазами,
но видел я не огонь, а отблеск её взгляда.
Сударь, в те дни казалось: весь мир делится на два – мой, пахнущий железом, и тот, где она живёт, тонкий и чистый, как фарфор на господском столе.
Случилось же вот что.
Раз вечером, когда солнце уже пряталось за лес, я нёс по дороге к поместью новый засов – заказ для конюшни.
Тропа шла вдоль яблоневого сада. Ветер тронул ветви, и белые лепестки посыпались мне на плечи, будто благословение.
