Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

БОГОМ ОБИЖЕННЫЙ

ОН отметил свой семидесятипятилетний юбилей в одиночестве двумя бокалами сухого Шардоне. И совершенно не переживал, что не с кем было чокнуться. Последние лет двадцать одиночество постепенно становилось его образом жизни. Впрочем, и раньше оно его не тяготило, если случалась такая удача и ОН оставался надолго один. Однако семья, дети, друзья и прочие «вечные традиционные ценности» крепко держали его в своих объятиях. Но дав образование сыну, оставив квартиру бывшей жене, отутюжив свой пенсионный стаж от и до, и отказавшись от мысли повышать размер пенсии ежегодными подработками, ОН переехал в другой город и погрузился в уют пенсионного одиночества на долгие годы.

Это был его последний кульбит в жизни. А до этого их уже было три. И все случились исключительно по его собственной инициативе, неадекватные проявления которой кое-кто называл просто «дурью». Первым кульбитом стала подача заявления об отчислении из института по собственному желанию и уход в армию. Вторым – отказ от синекуры и завидной кормушки в виде работы в комитете по связям с зарубежными молодёжными организациями, куда был распределён по окончании уже другого вуза. Кто-то сильно сомневался, что после этого шага его можно было считать умным человеком. А ОН – безродный иногородний без всяких связей, – так никогда и не понял, почему удостоился такого завидного распределения.

Придя в комитет на собеседование, ОН ещё больше удивился, поняв, что там хотели бы его оставить. Ни проверки знания языка, ни никого-либо выяснения политической лояльности, о чем его предупреждали, направляя в комитет, не было. То ли в комитете возникла неожиданная нехватка кадров, то ли по каким-то другим причинам, но в начальственном кабинете ему откровенно выставили «приманку», намекая, что основной «трудностью» в его работе будут частые загранкомандировки. В структурных подразделениях, по которым его провели для знакомства с коллективом, молодые мужчины и женщины, одетые сплошь во все заграничное, первым делом бесцеремонно оглядывали его с ног до головы. В своём дешёвом советском ширпотребе ОН выглядел на их фоне простовато. Наверно, имея в виду этот больной для советской молодёжи вопрос «шмоток и тряпок», они, кто приветливо, кто покровительственно, похлопывали его по плечу, давая ему понять: «Давай, оставайся, вот пару раз съездишь ТУДА и все нормализуется». Но «шмотки» его никогда особенно не

интересовали. ОН отказался от этой заманчивого места, интуитивно опасаясь связывать свою жизнь с учреждением, обслуживающим идеологию, которая к тому времени местами уже отдавала мертвечиной. И о сделанном им тогда шаге ОН никогда не пожалел.

Третий кульбит случился несколько лет спустя и произошёл после защиты кандидатской диссертации, когда он отказался от предложения остаться на кафедре и на двадцать пять лет «забурился» простым доцентом на Дальний Восток. И это при наличии московской прописки и 22 квадратных метров жилплощади с трёхметровым потолком в трёхкомнатной (всего-то!) коммуналке почти в центре Москвы. Кто только не крутил тогда пальцем у виска.

Выход на пенсию день в день в 55 лет по льготе работника зоны, приравненной к условиям Крайнего Севера, и возвращение на «материк» в Подмосковье, был четвертым поворотным моментом его биографии.