Не спать!

Снег начался еще утром. Начался внезапно, будто в небесах порвалась гигантская подушка, выпуская в воздух миллионы ледяных перьев. Снежинки кружились в вальсе, танцуя с невидимками, укладываясь на крышу бытовки бархатным покровом, чтобы сейчас же растаять в лучах солнца. Поначалу метель притворялась нежной – целовала стекло домика, оставляя влажные следы, но после полудня сбросила игривую личину с той же пугающей легкостью и стремительностью, с какой меняется женщина, расписавшись во дворце бракосочетаний.

Снегопад превратился в одну сплошную, сумасшедшую истерику. Неистовую, дикую метель, отрезая метеорологическую станцию от большого мира молочной стеной безумия. Ветер бешеным псом завывал в ржавых ребрах профнастила, нещадно стегал плетью по металлу. Бытовка скрипела, раскачиваясь из стороны в сторону, как утлая рыбацкая лодка, унесенная отливом в открытое море. Хлопья размером с пятак накрывали пейзаж белым саваном, окна заволокло бледно-голубой паутиной инея. Столбик термометра, днем уверенно показывающий пятнадцать градусов, к вечеру рухнул вниз с отчаяньем и стремительностью самоубийцы, сиганувшего со скалы.

Володя, сосредоточенно глядя на творящееся за окном сумасшествие, застегивал теплый комбинезон, на ощупь находя шершавые пластиковые клипсы. Под ногами волчком крутился Байрон, мешая собираться. Обычно беспородный пес жил в конуре рядом с поленницей, но сегодня, в день особого ненастья, начальник станции сжалился над бедолагой и впустил его в бытовку, погреться.

Мужчина присел на корточки и почесал дворнягу за ухом, за что немедленно был награжден тычком влажного носа в лицо и мокрым следом горячего языка на щеке.

– Ты твердо решил ехать? – донесся из-за спины хриплый голос Петра Михайловича.

Начальник сидел на корточках возле раскаленного зева буржуйки, протянув руки к огню. Зажав зубами почти докуренную сигарету, он, скосив глаза, следил, чтобы уголек не дополз до пышных, седых усов – своей особой гордости.

– Твердо, – коротко кивнул коллега. – Завтра у Танюхи день рождения. Хочу сделать сюрприз. Да и ехать-то тут всего ничего – меньше ста километров!

Семьянин улыбнулся, представив восторг в глазах дочери, когда первое, что она увидит, проснувшись, будет лицо отца. Пожалуй, за последние годы этот подарок станет лучшим!

– Сколько ей стукнет?

– Двенадцать.

Михалыч покачал головой. Он сам, отвечая на вопрос о возрасте, давно уже избегал однозначных утверждений. Обычно усач говорил: "в августе может исполниться пятьдесят шесть". Потому что справедливо полагал, что достиг тех лет, когда может уже и не исполниться. Нет, не в здоровье дело. Хотя после сорока и давление пошаливало, и суставы побаливали. Да и читал он уже только в очках. Годы! Годы давили незримым, но оттого не менее тяжким грузом.

Наученный горьким опытом, к счастью, пока не на собственном примере, старший товарищ понимал, что всякое может приключиться. Конечно, оно бы хорошо, чтобы всякое не приключилось, хорошо бы дотянуть до глубокой старости, но это всякое, прежде чем приключиться, оно ведь не будет спрашивать! Оно просто приключится – и все тут.

– Возьми с собой термос с кофе, – назидательно произнес начальник. – И не гони там! Как доедешь – сразу позвони!

– Всенепременно, – пообещал Володя.