Корень зла

Маврикий в апреле похож на застывшую слезу в воздухе.

Всё ещё жарко, но влажность такая, будто ты живёшь в чьём-то дыхании.

Влажные стены, липкие простыни, и запах гниющей земли проникает в дом, даже если окна закрыты.

Лоран Дюмон сидел на кухне, не включая свет.

Его мать умерла четыре дня назад – сердечный приступ во сне.

Ему позвонили соседи. Он не плакал. Просто ехал по разбитой дороге через сахарные плантации, и всё внутри было ватным. Словно он смотрел на свою жизнь из-за стекла. Как в аквариуме.

Дом матери стоял на краю деревни, окружённый кокосами и заброшенными огородами. Старый, деревянный, с потрескавшимися ставнями. Он пах ладаном, апельсиновыми корками и чем-то ещё… чем-то старым и земляным.

Первые двое суток после похорон Лоран пил ром. Не ел. Не спал. Пытался вспомнить, за что он любил мать.

Потом – пытался вспомнить, ненавидел ли он её.

Потому что голос внутри сказал: «Ты рад. Признай это».

На третий день голосов стало двое.

Один – его, скептичный, уставший.

Второй – мокрый, словно говорит из земли.

Он не кричал. Он ждал.

На четвёртый день Лоран набрал номер клиники.

«Я боюсь, что сделаю что-то с собой… или с кем-то другим», – сказал он.

И на следующее утро его забрали.

Клиника Святой Агаты стояла на севере острова, в стороне от туристических троп и пляжей с рекламных открыток.

Там, где начинались леса – густые, колючие, влажные. Дикие деревья росли слишком близко к зданию, словно пытались спрятать его в себе. Ветки цеплялись за стены, и в тени пахло прелыми листьями и перегнившими плодами.

Фасад здания не был белым, вопреки расхожим ожиданиям. Он был выложен из тёмного вулканического камня, старого, местами покрытого мхом.

Стены будто впитывали тепло и сырость одновременно. Камень был шершавый, живой. По нему легко ползли растения – тонкие лианы, корни, мох.

Казалось, само здание уже не борется с природой – просто принимает её.

– Вид потрясающий, – сказал санитар с ямочками на щеках, улыбаясь, когда провожал Лорана в палату.

Он говорил по-французски, но с островным акцентом. Здесь это было обычным – смесь языков, культур, ритмов.

Лоран не ответил. Внутри шевелилось какое-то чувство, но он не нашёл ему описания. Как бы то ни было, он здесь как раз для того, чтобы избавиться от этого внутреннего неудобства.

Палата оказалась просторной, с высоким потолком и большим панорамным окном.

Оно выходило во внутренний двор, за которым начиналось смежное крыло. Его называли “серым блоком”. В нём размещались пациенты в терминальном состоянии. Паллиатив. Те, кому оставались недели. Дни. Часы.

Здание напротив было ниже, с более узкими окнами.

В дневном свете оно казалось вымершим. Шторы на окнах были всегда задернуты.

Но вечером, когда солнце пряталось за кронами деревьев и на камни падала тень, Лоран замечал: некоторые занавески двигались.

Кто-то смотрел на него. Изнутри.

⸻

Первые сутки прошли без происшествий.

Лорану дали лёгкое седативное, предложили чай с цитронеллой.

Медсестра Мари, улыбчивая, с повязкой на запястье, принесла акварельные краски и бумагу.

– Иногда проще говорить красками, – сказала она.

Но Лоран не рисовал.

Он смотрел.

Часами.

Молча.

В окно.

На чёрный камень серого блока. На неподвижные окна, за которыми будто кто-то дышал.