Завше блиско

Как же по-домашнему уютны чешские вечера, хотя и похожи на вечера в иных местах, где живут дружные семьи. Плотный стол с дымком над тарелками, добрая беседа о пустяках, рюмочка «на здрав». Каждая вещь тут знакома с детства и пахнет воспоминаниями – никто уж и не отважится сказать, откуда берёт начало да хоть вон та ложка: то ли от бабки осталась, то ли от её бабки. И назревает вопрос: а была ли у последней бабки тоже своя собственная бабка – и ведь получится же ненароком, что была. Выходит, ложка та за столом  – самая-самая старшая. И только она подбоченится, разляжется повнушительней перед хозяевами, как увидит вокруг ещё дюжину сверстников – от шкафчиков до плиты. Закроет для покоя глаза – и тут её с головой в суп!

Да-а, ветхо, да мило.

Женщина с улыбкой корпела над ужином. Фартук был уже раскрашен не хуже осенней поляны, ведь блюда готовились разнообразные, праздничные – похоже наступила какая-то светлая семейная дата. И всё обещало пройти безмятежно, словно сон школьника о горящих букварях, но… – не в этот раз.

Чего-то радостно тараторило радио, иногда перебивая диктора душевной песней, от чего катавшие тесто руки женщины зависали на мгновение, в такт качались на волнах мелодии и снова ловко брались за скалку. Высокий тёплый голос подражал припеву и так напоминал о сладких колыбельных, звучавших в квартире когда-то. Ребёночек тогда их слушал с открытым ртом и умилёнными глазками – все три, что знала мамка. И если она хитро перескакивала кусочек, чтоб побыстрей допеть, то чадо брало её за косу, приподнималось к уху и как следует туда визжало, пока мелодия не возвращалась к нужному месту.

А теперь этот ребёночек, её гордость, её радость, сидел за стенкой с отцом, и они выбирали, чего бы сегодня такого бу́хнуть в звонкие стаканы, чтобы отгулять вечер на славу, но завтра к обеду вспомнить друг друга. Да, сыночек вырос в высокого мужчину, оставив макушку отца у своего носа. Женщина любила его всем сердцем и втайне уже завидовала будущей снохе: такого мужа в округе было не сыскать – сильный, рукастый и, не по месту, благородный. Она всё удивлялась, как в таком неблаговидном районе родился человек с душой, и сама тихонько кивала в ответ, мысленно благодаря себя с мужем за доброе воспитание. Хотя, как воспитание – воспитывать-то никто не учил, – просто любили. За ни за что любили, и всё. Может, на самом деле это и есть воспитание, а не костюмы, в детсадах засунувшие в себя толстых тётенек, по талонам выдающие игрушки и гордо призывающие всех малолетних товарищей приступить к полуденному сну.

Ей просто повезло выйти замуж по любви, вот и ребёнок оказался любимым. И ни бедность не сломала сердечного отношения между родными, ни озлобленность за окном. А озлобленность на местных улицах была, ведь к окраине маленького города стекаются разбитые надежды, звенящие бутылками, клянёт всё подряд вездесущая брань, отсутствие денег вынуждает врать и идти вразрез с законом. Но везде есть исключения (не противовес – ведь пойдёшь против жизни, она раздавит, не побрезгует), просто исключения, как и эта семья. Они не старались спрятаться, зарыться в свои выцветшие обои, – а напротив, дружили с соседями; занимали и брали в долг; вместе ремонтировали машины, от которых осталось одно название; занимали на праздники стулья; латали покосившиеся сараи, переданные в наследство, похоже, ещё мамонтами. Они умели радоваться малому, ведь от жизни большего уже не ждали, да и с детства не видели ничего дальше знакомых дворов. А когда вокруг серо, то и глаз сереет, и что не так серо, как остальное, – то уже, считай, бело.