Тайна белой вишни

Август утопал в сиропном запахе: вишнёвые ароматы разбавлялись дымом от жаровен и запахом старой бумаги в витринах библиотеки, на столах у продавцов. Площадь была украшена гирляндами, развешанными ещё более неровно, чем в прошлом году: кто-то не дотянул, кто-то не захотел тянуть вовсе, у всех свои заботы. Люди переговаривались, махали друг другу кривыми руками, и казалось, что весь город лежит в этот день под мягким знаком вкуса и уюта.

Анна Морозова пришла за разными вещами, но в сердце у неё было небольшое тревожное ожидание. Она всегда приходила на фестиваль с тетрадкой: записывать рецепты, разговоры и имена для книги, которая ещё не вышла, но в которой она хранила город. Тамара Селезнёва стояла у стола с настойками, как обычно, сдержанная и одновременно с тем скрывающая от других что-то слишком важное. На её столе синели бутылки: у каждой своя история, и у многих была одна подпись: «Настойка – семейный рецепт».

– Анна! – Тамара помахала ей, как подруга, чей голос всегда означает спасение от скуки. – Поймёшь ли ты старушечку и то, как важно хранить рецепты? Без них вымрет запах родины.

Анна улыбнулась и взяла бутылку, на которой был приклеен кусочек бумаги: «Белая – семейный рецепт». Запах стоял травяной, тёплый, с металлом в послевкусии, который она не смогла назвать. Она отложила бутылку в карман куртки, как нечто, что нужно изучить, не выпить, а расшифровать.

У края поля стоял Никита Громов – крупный человек, чей смех был таким же тёплым, как и его пироги. Он любил фестивали и любил показывать гостям своей фермы то, что считал редким. В этом году он что-то прятал за спиной: глаза блестели, и он видел, как кто-то из горожан ходит с видом «я хочу знать». Анна подошла поближе.

– Как урожай? – спросила она.

– На славу, – ответил он, и в тоне голоса появилась та выпуклая гордость, которую дают долгие годы в земле. – Но есть одно. Пойди, посмотри в третьем ряду у забора. Только тсс.

Она пошла, потому что любопытство у неё – это работа. В сумерках, в ряду более тёмных листьев, мерцала одна ягода: не алый огонёк, а бледный, почти молочный шар. В толпе кто-то ахнул, кто-то пожал плечами, но Никита хранил улыбку, как ключ.

– Завтра покажу в лаборатории у Тамары, – тихо сказал он. – Это не для конкурсантов.

Никто не понимал, что «не для конкурсантов» значит гораздо больше, чем одна нотка вкуса: это значит наследие, за которое можно спорить, бороться, ради которого можно и умереть. Анна ушла домой с бутылкой и ощущением, что в городе закрутилась нитка, которая, дернувшись, откроет старые письма и закрытые сейфы.

На следующий день поле выглядело по-другому. Ворота были открыты, лента полиции мелькала у входа, и люди шептались. Никиты не было. На земле, рядом с тем самым третьим рядом, лежала белая ягода, не на кусте, а на траве, и на ней была прилипшая сухая пыль, не та, что в здешних огородах, а светлая, меловая, как пепел от далёкого камня. У ворот лежала крошка мешковины с печатью, наполовину стертой: «ЭКСП…».

Так начинается то, что кажется небольшой загадкой, а в итоге вырастает в городскую драму: записки, судебные бумаги и лица людей, которые думают, что смогут купить то, что нельзя измерить.

Утро было влажным и холодным, как выцветшее письмо. Туман вздымался из низин; деревья стояли в плаще, казалось, объединённые молчанием. На воротах поля толпилось несколько человек: женщины в платках, которые обсуждали, кто когда взял последний мешок сахара, старики с палками и пара полицейских – все они смотрели в одну точку, как будто там лежала не просто ягода, а целая судьба.