Слепой цирюльник

Когда океанский лайнер «Королева Виктория» вышел из Нью-Йорка, держа курс на Саутгемптон и Шербур, поговаривали, что на борту находятся два весьма известных человека, и перешептывались, что третий, овеянный в высшей степени дурной славой, тоже поднялся на борт. Более того, был и четвертый – впрочем, ничем не примечательный, – который позже примет довольно активное участие в этой скандальной и суматошной хронике. Сам того не подозревая, этот молодой человек вез в своем багаже нечто куда более ценное, чем марионетки месье Фортинбраса или изумрудный слон лорда Стертона, чем частично объясняется, откуда столько загадок и карнавальной атмосферы в недрах степенной «Королевы Виктории» и столько нелепых проделок, вовсе не соответствующих заведенной традиции.

Ни на одной линии Британского пароходства не найдется судна более почтенного, чем «Королева Виктория». Она представляет собой так называемый семейный лайнер, и это означает: никаких увеселений в каютах после одиннадцати вечера и неукоснительное соблюдение смены часовых поясов в океане, отчего бар вечно закрывается на три четверти часа раньше, чем вы ожидали, вынуждая вас чертыхаться. Охваченные меланхолией пассажиры сидят в сверкающем поверхностями почтовом салоне и, судя по лицам, сочиняют послания родственникам усопших. В роскошном салоне ведутся приглушенные разговоры – деревянные переборки скрипят громче, когда за иллюминаторами взмывает зеленая искрящаяся волна; и вязальщицы трудятся не покладая рук, пока не зажгутся электрические лампы, заменяющие собой камин. Некоторое подобие веселья наблюдается, когда классический оркестр играет за обедом и ужином на галерее ресторана. Однако один рейс на восток, состоявшийся весной прошлого года, капитан второго ранга сэр Гектор Уистлер не забудет никогда. Капитан Уистлер вполне профессионально играет роль рубахи-парня для своих пассажиров, скрывая взрывной характер всякого шкипера, променявшего парус на пар, а его сочные выражения неизменно вызывают восхищение младших офицеров. В общем…

«Королева Виктория» должна была прибыть в порт Саутгемптона днем 18 мая, совершив самый странный вояж в своей истории. А утром следующего дня мистер Генри Морган нажимал кнопку звонка нового дома доктора Фелла на Адельфи-Террас, номер 1. Генри Морган, нелишне напомнить, был тем самым прославленным автором детективных романов, который относится к собственному занятию с непозволительным легкомыслием, а знакомство с доктором Феллом он свел во время расследования дела о восьмерке мечей. В то самое утро – когда подернутое дымкой солнце поднималось над рекой и тихими садиками Адельфи-Террас – на вытянутой, обманчиво меланхоличной физиономии Моргана, украшенной очками, было написано то ли негодование, то ли изумление. Но он точно выглядел как человек, многое переживший, и так оно и было.

Доктор Фелл тепло встретил его, пророкотав приветствие, и всунул ему в руку кружку с пивом. Доктор, как отметил его гость, стал еще толще и краснее лицом, чем прежде. Он горой возвышался над глубоким креслом в узкой амбразуре одного из окон с видом на реку. В комнате с высокими потолками и камином в стиле братьев Адам стало больше порядка с тех пор, как Морган видел ее несколько месяцев назад, когда доктор с миссис Фелл только переехали. Здесь все равно было не прибрано, по обыкновению доктора Фелла; впрочем, пять тысяч с лишним томов удалось втиснуть на дубовые стеллажи, а нескончаемые безделушки обрели свои места в укромных уголках и нишах. У доктора Фелла имелась старомодная слабость к безделушкам, в особенности к ярким картинкам с охотничьими сюжетами или иллюстрациями к Диккенсу, а также со сценками, на которых пассажиры высаживались на станции дилижансов или джентльмены салютовали пивными кружками с крыльца деревенской гостиницы. Еще он обожал фарфоровые пивные кружки с рельефными фигурками и оловянными крышками, необычные книгодержатели, пепельницы, украденные из пабов, статуэтки монахов и чертей и прочие детские сокровища, которые тем не менее – в этой сумрачной комнате с дубовыми стеллажами и с потертым ковром на полу – создавали весьма подходящий фон для его гаргантюанского присутствия. Он сидел в своем кресле в амбразуре окна, перед широким столом, заваленным книгами и бумагами, под его разбойничьими усами играла усмешка, а в глазах, обращенных на гостя поверх пенсне на широкой черной ленте, горел огонек. Когда сигары были раскурены, доктор Фелл произнес: