История одного рубина

Зима ворвалась запоздавшей школьницей. Встряхнула, взбудоражила, завьюжила. Рассыпала звенящий смех. Трава, ещё вчера зелёная, поседела инеем. Лёд затянул вчерашние лужи. А небо, тёмное и глубокое, отстранилось от земли в своём величии и безукоризненной чистоте. Он любил небо именно таким. И сейчас он не смотрел в небо, он пил, впитывал его терпкую морозную синеву каждым нервом, каждой клеточкой.

Его можно было принять за старика. Потрепанный ватник, ссутуленные плечи. Жёсткие космы, вороньим гнездом, щедро присыпаны сединой. Обветренное лицо иссечено морщинами, узкие провалы глаз под насупленными бровями. Он замер на краю крыши. Дышал размеренно, вдыхал жадно, с наслаждением, задерживал дыхание и медленно отпускал, с едва различимым хрипом, в котором можно было разобрать и сожаление, и надежду. Знал, несколько минут и все изменится. Небо поблекнет, потеряет свой насыщенный цвет, словно коньяк, в который плеснули спирта. Чтобы больше. Чтобы хватило на всех. Он поморщился. Сплюнул. Поднял лицо вверх и улыбнулся. Эта улыбка никак не вязалась с образом. Так улыбаются дети, щедро освещая мир великой радостью бытия. Ему вспомнился школьный двор. Он чувствовал тяжесть клюшки в руках. Щекотало ладонь тепло её рукоятки, перемотанной синей изолентой. Смех. Крик. Покрасневшие от мороза руки. Хруст льдинок на зубах.

Володя. Он давно не вспоминал своё имя. "Эй ты!" – обычно ему вполне хватало этого. А сегодня он вдруг услышал, прямо из синей бездны:

– Володя! Володенька! Беги уже домой!

– Ну, баааа!

Вздрогнул. Это ему? Зачем это пришло сегодня? До скрежета стиснул зубы. Зажмурился. Помотал головой, стряхивая наваждение. Его ждёт работа. Володя хмыкнул. Работа безногого бомжа – просить милостыню. Всё значимое и ценное в его жизни давно закончилось. Любовь. Дом. Семья. Спорт. Война. Он уходил с неё героем, одержавшим победу над смертью, а вернулся домой никчёмным бездельником, калекой. Водка не помогла проглотить жалость. Свою беспомощность он победил оставив прошлую жизнь.

Теперь у него есть дело. С утра до вечера он снует в коляске между машин в пробках, протирает фары и стекла, получает копеечку. Пусть не много. Так бомжу много и не надо. Главное у него есть свобода. И нет рядом глаз, наполненных болью и сожалением, таких родных и ранящих. Он машинально коснулся кольца на пальце, отдернул руку, крутанул колеса. Обиженно скрипнув, коляска тронулась в новый день.

Когда он выбрался во двор уже совсем рассвело. От синевы не осталось и намёка, все затянуло серым. Щелкали двери металлом запоров, урчали замерзшие машины, пронзительно вскрикивали вороны и мамаши, волокущие детей в сады-школы. Влажная мертвая серость приглушала эти звуки, сколько могла. Скрадывала контуры. Заполняла все холодным безразличием. Все как обычно. И все же что-то не так. Механические движения, вжатые в плечи головы, скупые движения, застывшие лица. А где дети? Нет, не эти замотанные безвольные куклы, которых распихивают по коробкам учреждений мамаши, а дети. Живые, орущие, падающие в снег, вскакивающие и снова бегущие куда-то.

– Что-то сломалось в этом мире, – пробормотал он. – Что-то не то случилось. Это… да это хрень какая-то!

Его услышали только вороны. Взметнулись, захлопали крыльями, захохотали в голос. Владимир покатился по Мичуринскому. Вечная пробка ждёт. Светофор загорается и машины снизу вливаются в эстакаду, спешат проскочить. Меняется свет и они вязнут, застревают. Фыркают. Пробираются медленно, чтобы после рвануть. Куда? Зачем? На следующий же день в то же время они вновь оказываются там.