Печатник

Монастырь Святого Бонифация встретил меня дождём, грязью и запахом тлена.

Ничего особенного – обычное сочетание для мест, где паства слишком усердно молится, а настоятель слишком мало следит за исправностью крыши. Корнелиус, мой верный печатный пресс, угрюмо постукивал деревянными рычагами, пока я тащил его к воротам. Тяжёлый, зараза, как совесть грешника после исповеди.

– Мартин, напоминаю в третий раз: монахи не платят золотом, – проворчал он тонким скрипучим голосом, который, клянусь, звучал именно как совесть грешника. – Они расплачиваются молитвами за твою душу. А с учётом того, что ты сделал в Альтенштадте, молиться придётся лет триста.

– В Альтенштадте я спас женщину от демона, – огрызнулся я, стучась в ворота увесистым кулаком.

– Ты разрушил купеческую лавку, спалил половину склада и разорвал договор, который, между прочим, был юридически корректно оформлен, – невозмутимо продолжал Корнелиус. – Демон имел полное право на компенсацию.

– Демоны не имеют прав.

– Зато имеют хорошую память.

Я не успел ответить, потому что ворота скрипнули и отворились. На пороге возникла фигура в сером балахоне – брат-привратник с лицом, которое природа явно лепила в дурном настроении. Маленькие глазки уставились на меня с подозрением, какое монахи обычно берегут для еретиков, шлюх и сборщиков налогов.

– Вам чего? – буркнул он.

– Печатник Мартин Шварценберг, – представился я, выжимая воду из плаща. – Меня вызывал ваш настоятель. Что-то там у вас с книгами приключилось.

Монах дёрнулся, словно я упомянул самого Сатану.

– Откуда вы знаете про книги? – прошипел он.

– Оттуда же, откуда обычно знают про неприятности, – устало ответил я. – Из письма с печатью и обещанием заплатить. Последнее, правда, оказалось ложью, но я привык.

– Мы не лжём! – возмутился привратник.

– Да ладно вам, – Корнелиус не удержался. – Вся ваша религия построена на обещаниях, которые проверить невозможно. Рай там, спасение, вечная жизнь… Покажите хоть один чек.

Монах побледнел.

– Это… это богохульство! Ваш пресс одержим! – Он рванулся закрывать ворота, но я вовремя сунул ногу.

– Не одержим, а одушевлён, – поправил я. – И молчать он не умеет, потому что какой-то идиот-мастер триста лет назад влил в него душу философа. С тех пор Корнелиус изводит меня цитатами из Аристотеля и жалобами на отсутствие смысла бытия.

– Бытие действительно абсурдно, – встрял Корнелиус. – Особенно когда тебя таскают под дождём к монахам, которые не платят.

– Заткнись, – процедил я.

– Не могу. Это противоречило бы моей природе.

Привратник растерянно мялся, не зная, что делать с еретическим прессом и наглым печатником. Проблему решил второй монах, появившийся из глубины двора. Высокий, костлявый, с лицом аскета и глазами, полными отчаяния.

– Впустите их, брат Теодор, – велел он хриплым голосом. – Это наша последняя надежда.

"Последняя надежда" – так обычно называют меня те, кто уже перепробовал всё остальное и убедился, что молитвы не помогают. Я скривился, но промолчал. Надежда – это хорошо, но вот "последняя" как-то не внушает оптимизма.

Настоятель монастыря, отец Бенедикт, оказался сухоньким старичком с трясущимися руками и взглядом затравленной мыши. Мы сидели в его келье – крошечной каморке, где помещались только стол, две скамьи и огромное распятие, мрачно взиравшее на нас с каменной стены.