Малявы Сени Волка

Глава 1

Календарь на стене нашей четвертой камеры – если эту засаленную бумажку с полуоторванным ликом какой-то девицы в кокошнике можно назвать календарем – показывал двадцать третье ноября. Впрочем, тут, в казенном доме «Сосновый Бор» (ирония тюремщиков не знает границ, сосен тут отродясь не бывало, только чахлые березки да вечная грязь), что ноябрь, что апрель – один черт, только в телогрейке. Хмарь за окном – этой бойницей в стене, сквозь которую мир кажется размером с почтовую марку – висела уже третий день. Не просто хмарь, а такая густая, промозглая взвесь, будто небесная канцелярия разбавила свинец слезами всех брошенных жен и матерей, да и выплеснула на наши головы. Сырость пробирала до самых костей, тех самых, что уже не первой молодости и скрипят по утрам, как несмазанные ворота в прошлое.

Мои записки – привычка старая, въевшаяся, как татуировка «Не забуду мать родную». Кому они нужны? Да никому, кроме меня самого. Способ не столько запомнить, сколько выплюнуть из себя этот тюремный быт, пережеванный и высушенный до состояния воблы. Я, Арсений Петрович Волков, для своих просто Сеня Волк, тут не впервые, и, сдается мне, не в последний раз разглядываю этот пейзаж из четырех стен и одной решетки. Семьдесят три стукнуло по осени, а все туда же – «особо опасный». Смех, да и только. Опасность моя теперь – это успеть доковылять до отхожего места, не расплескав остатки былого достоинства.

Соседи мои по этому каменному мешку – тоже экземпляры хоть в кунсткамеру, хоть в анналы криминалистики. Вот Лёва Философ, он же Лев Борисович Кац, бывший доцент чего-то там гуманитарного, винтит свою бесконечную шарманку о диалектике бытия и бренности сущего. Бородка клинышком, очки на кончике носа – вылитый Троцкий на минималках. – Арсений Петрович, – забубнил он как раз, отрываясь от какой-то замусоленной книжонки, – вы не находите, что сама концепция инкарцерации есть ни что иное, как экзистенциальный вызов индивидууму, проверка его внутренней свободы перед лицом внешней несвободы? Я только хмыкнул. Ему бы лекции читать, а не нары полировать. Хотя, какая разница, публика и там, и тут не всегда благодарная. – Нахожу, Лёва, нахожу, – буркнул я. – Особенно когда баланду принесут. Такой вызов, что вся внутренняя свобода наружу просится.

Напротив меня, на нижних нарах, развалился Эдик Грузин, Эдуард Арчилович Гоглидзе. Семьдесят стукнуло, а все туда же – орел, покоритель женских сердец. Усы седые, пышные, как у кота Базилио, только что шляпы с пером не хватает. – А я тэбэ скажу, Сэня-джан! – гаркнул он, перекрывая Лёву. – Женщина – это как хачапури! Снаружи горячая, внутри сыр тянется, а если долго ждать – остынет и нэ то! Вот у мэня была одна… Марго! Ох, какие формы, какой темперамэнт! Я ей стихи читал… под коньячок! Истории Эдика про Марго, Светлан, Гюльчатай и прочих мифических созданий были нашим ежедневным сериалом. Бесплатным и беспощадным. Иногда мне казалось, что всех этих женщин он выдумал, сидя тут, от тоски и недостатка того самого «сыра». – Коньячок-то хоть не паленый был, Эдик? – поддел я. – А то отравишь музу, кто ж тебе тогда позировать будет для очередного шедевра? Эдик насупился, но тут же расплылся в улыбке. – Настоящий, Сэня! Как мои чувства к ним! Пятизвездочный!