Полынья

Отпуск. Решил начать повесть.

Буду писать сюда помаленьку, выкладывать по готовности.

О чём? Да о своих корнях.

Чем старше становлюсь, тем больше начинаю задумываться

о том, как жили, о чем думали, что любили мои предки.

И как будет, когда я сам стану таким предком.

…Он был человеком-проседью. В его душе смешались городская пыль и деревенская пыльца, и получился неопределенный, унылый оттенок. Тоска по простым и ясным чувствам жила в нем фантомной болью, как ноет старая рана при смене погоды. Он ловил себя на том, что в шуме городской жизни, в гулкой сутолоке офисных центров, его слух бессознательно выискивал тишину – ту самую, густую, наполненную лишь шелестом листьев и отдаленным криком петуха.

Работа, когда-то казавшаяся трамплином в будущее, обернулась клеткой с позолоченными прутьями. Он был не более чем функцией, винтиком, чья поломка прошла тихо и незаметно, как опадает пожелтевший лист. Увольнение не стало трагедией; оно стало освобождением в пустоту. И эта пустота с нарастающим гулом звала его назад – в Рыбное, к дому, который был последним якорем, цеплявшимся за дно его расплывающейся жизни.

Он приехал с двумя мыслями, враждебными друг другу. Одна, громкая и прагматичная, твердила: «Продать. Развязаться. Начать с чистого листа». Другая, тихая и стыдливая, шептала: «Остаться. Найти. Вспомнить». Он и сам не знал, кого больше в нем было – расчетливого горожанина, срезающего балласт, или того мальчишки с разбитыми коленками, для которого мир умещался между рекой и бабушкиным огородом.

И теперь, глядя на заброшенный дом, он понимал, что это не просто бревна и кровля. Это был слепок его собственной души – покинутый, с заколоченными окнами, сквозь которые едва пробивался свет былого тепла. Продать его значило не просто избавиться от собственности. Это значило поставить точку в той главе своей жизни, где он был по-настоящему счастлив. И он замер на пороге, не в силах сделать ни шаг вперед, ни повернуться назад, – идеальное воплощение потерянности, застигнутое в момент своего самого ясного и горького проявления.

Пролог. Проседь

Бывают в январе такие дни, когда время замирает. Белое небо прилегает к белой земле, и весь мир сжимается до хрустальной сферы, застывшей в ледяном дыхании зимы. Воздух густ и звонок, он обжигает легкие не холодом, а самой своей острой, безмолвной чистотой. В такие дни кажется, что можно услышать, как растет иней на ветвях покинутых берез, а тишина обретает вес и давит на плечи, как тяжелая, хоть и невидимая, шуба.

Именно в такой день Халим вернулся в Рыбное.

Дорога в деревню была похожа на путь в забвение. Колеи, заплывшие снегом, вели в никуда. А потом и вовсе кончились, уступив место сугробам, накатанным лишь лыжней да заячьими следами. Деревня стояла перед ним, как призрак, вырезанный из бумаги и инея. Деревенские дома, некогда крепкие, теперь клонились к земле, будто устали бороться с тяжестью лет и снежных шапок. Окна, словно слепые глаза, были затянуты мутной льдистой пленкой, а иные и вовсе зияли чернотой, подобной провалам в памяти.

Его дом – дом его бабушки и дедушки – встретил его неласково. Резные наличники, в которых когда-то жила душа мастера, почернели и осыпались, уподобившись сгнившим кружевам. Конек крыши просел, будто спина уставшего великана. Снег лежал на крыльце нетронутым, девственным саваном. Это был не просто заброшенный дом. Это была скорлупа, из которой давно ушла жизнь, оставив лишь тонкий, едва уловимый запах печного дыма, который чудился на морозе, – призрачное, душевное эхо былого тепла.