Отчий берег

Часть первая.

ДВОЙНЯ.

I

Средний Урал. 1923 год.

Огромный живот ходил ходуном и при каждом его движении раздавался то сдавленный, похожий на мычанье крик, то по-собачьи скулящий стон. И еще скрипели колеса ветхой телеги, да раздавался цокот копыт фыркающей лошади. Сквозь заросли пшеничного поля было видно, как телега свернула к реке, миновала ее и потащилась вдоль березовой рощи, унося с собой крик и стон, скрип и цокот, оставляя за собой завесу дорожной пыли.

Кучер, коренастый дед со сморщенным, багряным лицом, видать, не дурак хлебнуть горькой, с шальными хитроватыми глазами, хлестнул от всей души лошадь, сплюнул сквозь беззубую щелину и, чуть повернув голову, крикнул.

– Ты ноги, точно в зевоте рот не разявай, не то дитя ешо выскачет! А куды нам тут дитя, до больнички терпи! Крепче ноги сдвинь, слышь, че говорю?

Лошадь фыркнула, телега споткнулась о рытвину, огромный живот подпрыгнул.

– Ты жива там, Дарья, нет?! – дед потер одеревеневшую жилистую шею, развернулся всем корпусом.

В телеге, засланной тряпьем напополам с прошлогодним сеном, лежала женщина. Мягкотелая, округлая и белокожая, пышущая бабьей плотью, точно сдобная булка сахаром. Растрепанные, выбившиеся из косы волосы, прилипли к мокрому лбу, огромные, одуревшие от боли глаза, таращились в хмурое небо. Одной рукой женщина гладила огромный прыгающий живот, обтянутый ситцевой цветастой рубахой, другой сжимала рот, заграбастав его в пятерню.

– Ну-ну, терпи-терпи! Прасковья-повитуха, мать ее к лешему, Богу душу отдала, вот и тащись тепереча за триста верст!

Задул ветер, затряс ветки деревьев, заколыхал в реке воду. Где-то вдали раздались раскаты грома, на высохшую за лето землю упали долгожданные капли. Дед свистнул задорно, размахнулся и хлестнул лошадь так, что та, несмотря на давность, понеслась, точно молоденькая кобылица.

Грозовые молнии за окном разрезали насквозь небо, осветили мертвым светом небольшую родильную, что находилась в приземистом деревянном доме, похожем на барак.

– Покричи, родимая, покричи…

Суетилась возле роженицы старенькая акушерка, промокала ей тряпицей мокрый лоб, гладила огромный живот мягкими руками. Роженица теперь молчала, глаза ее налились кровью и выпучились, будто кто их изнутри выдавил, зубы остро закусили иссохшиеся губы.

Внезапно грохнуло, точно от пушечного выстрела и в комнату ворвался ветер, сорвал со стола нехитрые медицинские причиндалы: марлю и бинты, серую вату. Зловеще захлопали оконные створки.

– Ох ты, Господи Иисусе, за окном-то что творится!

Акушерка кинулась к окну, но тут же в комнате раздался истошный вопль роженицы. Через секунду акушерка уже стояла в ногах роженицы, а еще через секунду раздался пронзительный, захлебывающийся крик младенца.

– Парень… Иди ж ты, богатырь какой…

II

Фыркали усталые лошади, тянули за собой поваленные деревья, вязли копытами в мокрой после дождя земле. Въедаясь в сосновый ствол, скрежетала пила, летели во все стороны опилки, два десятка топоров едиными ударами рубили поленья. На лесозаготовке кипела работа, то и дело раздавались крики.

– Михалыч, подсоби!

– Да погоди! Петлю закину!

– Григо-о-орий, налегай шибче! Давай-давай, сейчас мы ее дуру здоровенную повалим!

Огромная, воткнувшая в небо острую макушку сосна качнулась и удерживаемая тугими веревочными тросами, с треском повалилась на землю. Следом за ней повалились еще несколько деревьев. Раздался топот, дикий свист и на поляну, хлеща кнутом поджарого жеребца, ворвался худенький паренек.