Девятый вал

Голова кружится, лестница виляет, а ступеньки то пропадают из-под ног, то возвращаются в самый последний момент. Семнадцатое июля, очередной понедельник, в который единственное, о чем я могу думать, – как поскорее попасть домой.

На цокольном этаже темно. Не помогают даже лампы дневного света в коридоре. Они слепят, но не освещают путь. За год работы в музее я выучила каждый коридор, каждый поворот и каждый угол, так что до кабинета Грымзы могу дойти с закрытыми глазами.

Я стучу в открытую дверь. Обычно по утрам Грымза в приподнятом настроении: она пьет кофе с пирожным и болтает с подругой по телефону. Но сегодня она раздраженная. Стучит толстым пальцем по калькулятору и тяжело вздыхает над кипами документов.

– Что ты у дверей трешься? Заходи!

Я переступаю порог, но остаюсь стоять у двери, ожидая, когда Грымза даст команду заговорить.

– Ну, – гнусавит она, откладывая в сторону бумаги. – Говори быстро. У меня дела.

– Галина Владимировна, я хотела попросить…

– Опять? – Грымза вскидывает черную бровь. – Опять плохо и надо домой? Иди напрямую к кадровичке увольняться. Мне твои болячки уже вот где сидят.

Она подносил ладонь к шее. Я опускаю глаза, притворяюсь, что мне стыдно.

– И не надо тут строить грустные моськи. Больше не прокатит давить на жалость.

– Но вы же знаете мою ситуацию. – Я использую последний козырь.

Грымза открывает рот, чтобы ответить, но ее прерывает телефонный звонок. Она поджимает губы, поднимает указательный палец и командует:

– Жди.

И только потом берет трубку. По ее лицу можно предположить, что разговор неприятный. Грымза морщится. Ее брови возмущенно подскакивают и тут же опускаются к переносице. Когда ей надоедает слушать то, что без перерыва тараторят в трубке, она прерывает собеседника и отвечает громко и четко:

– Так, а теперь послушайте, что я вам скажу. Не надо мне объяснять ценность экспонатов и не надо думать, что раз музей у нас маленький, то мы непременно потеряем ваши особые посылки. Я тут сорок лет корячусь за копейки! Имейте уважение! При мне ни один экспонат не пострадал.

Голос в трубке верещит еще быстрее.

– Да что вы говорите! – перебивает собеседницу Грымза. – А я будто не знаю, кто это такой. Деревня же! Все равно нет! Никакой охраны я в музей ночью не пущу. У нас на это есть сторож. Идите разбирайтесь с исполкомом. У меня решение на руках будет, тогда и поговорим, а пока… И вам того же!

Грымза бросает трубку и фыркает.

– Вот коза! Думает, если работает в Русском музее, ей все дозволено. Надо Люде позвонить, чтобы никакого решения ей не давала. Не хватало еще пускать сюда непонятно кого и, не дай бог, деньги ему платить. Удумали!

– Нам предоставляет картину Русский музей?

– Чаще работать надо, а не болеть, чтобы знать все, – замечает Грымза. – Вчера уже вывеску на улице повесили, вообще-то. У нас двадцатого числа выставка маринистов будет в рамках их «большого тура». Эта коза малолетняя за Айвазовского трясется. Считает, что у нас в музее охрана плохая. А поняла она это только в день доставки картины. Дура.

Я стою, чуть дыша, и уже почти не слышу, что говорит Грымза. Сам Айвазовский здесь, в нашей глуши, в моей власти и без охраны.

– Ты и правда какая-то бледная, – оценивает Грымза. – Ладно уж, вали домой. Только это в последний раз. Хватит с меня этой истории твоей и глаз щенячьих. Болеешь – иди на больничный, а работать не хочешь – увольняйся.