Белый снег, черные вороны

«Первый иней»[1] среди сезонов вне сомнения персонаж печальный. Стоит ему выйти на сцену, как улицы Фуцзядяня[2], словно вынутая из воды трепещущая рыба, замирают, теряют цвет и аромат жизни. Цирюльникам, педикюрщикам, прачкам, писцам, гадателям, бородавочникам, художникам, менялам, продавцам швейных мелочей, чистильщикам обуви и прочему люду, промышлявшему летом под открытым небом, приходится собирать манатки и перемещаться в дома. Однако те, кто чинил корчаги и посуду, и те, кто готовил воздушную кукурузу, по-прежнему суетятся под вязами – ведь в их деле присутствует огонь. Вот только деревья, к которым они жмутся, теперь походят на разорившихся богатеев, пустивших по ветру семейное состояние – стоят голые, закоченевшие, почти без листвы.

В это время дела идут лучше у взбивщиков хлопка и продавцов дров. Взбивка хлопка, по сути, представляет собой оживление умершего, когда скатавшуюся вату, растрепав и размягчив ее, заставляют воскреснуть, и вот тогда-то женщины принимаются набивать ею куртки и штаны для своих домашних. Продавцы же дров, напротив, жаром умерщвляют живое, обращая его в дым и пепел. Парнишки из дровяных лавок имеют нечеловеческую силу в ногах, с тяжеленным грузом на плечах они снуют по переулкам и разносят поленья – в харчевни, чайные, постоялые дворы, бордели, купальни и балаганы. Как наступит зима, огонь там будут разжигать этими дровами.

Поздней осенью 1910 года, когда Ван Чуньшэнь на конной повозке возвращался в Фуцзядянь, там уже стояла темень, что создавало разительное отличие от сверкавшей огнями Пристани[3]. На самом деле компания электрического освещения «Яобинь» уже открыла в Фуцзядяне в северной части 12-й улицы электростанцию, где турбины вырабатывали ток и откуда свет пришел в большинство домов. Однако в месяц на электричество уходило больше одного серебряного юаня, поэтому прижимистая беднота по-прежнему жгла керосинки. Для электрической компании же, взимавшей ежемесячную плату, поставить электричества меньше означало заработать больше, поэтому огни она гасила еще до полуночи. До того как на улицах появилось электрическое освещение, владельцы лавок обычно вывешивали перед входом большие фонари. Теперь же они их убрали. Стоило уличному освещению погаснуть, как сразу воцарялась тьма, расцвели грабежи и воровство. К началу осени полицейскому управлению пришлось повелеть всем заведениям с наступлением ночи вывешивать фонари, чтобы помешать злодеям. Но вновь зажечь то, что однажды погасили, оказалось непросто. Фонари, что певички, отдавшие сердце любимому и не желавшие привечать других, основательно потушили свой свет.

Ван Чуньшэню же нравилась такая темнота. Ведь на то и ночь, чтобы по-ночному выглядеть. Хотя хозяином постоялого двора «Сань пу кан», что означало «Три кана»[4], был он, однако ж каждый день, возвращаясь сюда, он подвергался издевкам от жены и наложницы, поэтому ему нравилось у порога нащупать на поясе трубку и в темноте перекурить. Пыхтя дымом, он по привычке ласково трепал по морде своего черного коня. Тот ведь проводил с ним в разъездах весь день, да и просто любил его Ван Чуньшэнь. Конь чувствовал доброе отношение хозяина, поэтому всегда прижимался мордой к его лицу, как будто хотел сказать, что ему вовсе не жалко ради него никаких сил, а Ван Чуньшэнь в благодарность шептал: «Молодец». Выкурив трубку, он распрягал коня и отводил в конюшню, что находилась позади постоялого двора, там чиркал спичкой, зажигал лампу, поил коня, добавлял в кормушку сено и только тогда, погасив свет, уходил в дом. Хотя в конюшне иногда бывали еще одна-две лошади постояльцев, Ван никогда не привязывал своего черного жеребца, ведь он знал, что хорошего коня увести невозможно.