Худшая из ересей

Тень танцует на стене пещеры.

Лес, торжественным караваном, медленно шествует на юг.

Уни блан истекает кровью.

Она захотела пообедать в «Вижу море». Я выбрал столик, из-за которого моря не видно.

Мимо нас, куда-то к краю зала, плывет на плоте-подносе грустный омар. Официант, прилепившийся к плоту, вышколено улыбается пустоте. Омар краснеет в стыде от собственной наготы, подхваченном, как сифилис, в короткое знакомство с приматами.

Я держу перед глазами меню. Смотрю на свои стиснутые пальцы. Позавчера они были черными, с длинными рыжими волосами на тыльной стороне. Позавчера они держали колотушку.

Позавчера я был большой рыжей обезьяной. Я сидел над площадью, полной людей и длинной палкой бил по канату. Канат, отзываясь, пел «Плач Дидоны». Толпа роптала и выла в предвкушении. Акробат обиженно оглядывался, он-то думал, что мы друзья, но я еще не был, ни львом, ни верблюдом, а толпа все сильнее роптала, и я ударил сильнее.

Площадь внезапно нахмурилась и выплюнула меня в серость неожиданно холодного сентября, в котором она одевалась стоя перед зеркалом. Над ней светился ядовитый нимб, тысячей игл вонзаясь в слизистые моего носа. Верхние ноты – ноты моря, морская соль, средние – ваниль и жасмин. Базовые – сандал, амбра и дурные предчувствия.

–Ты куда-то собираешься?

– Мы! Мы собираемся на море.

Я мысленно, чтобы она не увидела, скорчил гримасу. Она увидела:

– Не кривись. Мы там не были уже пару лет.

Я там не был пару лет. «Мы» там не были дольше.

Я кивнул.

Иногда стоит осенью бросить гнездо и, расправив алюминиевые крылья, улететь на юг, чтобы лес, печально-торжественным караваном отправился следом.

Птенец, просыпаясь из своей скорлупы в объятьях заботливо окутавшего его гнезда, первое существо, которое увидит, полагает своей матерью и любит ее безжалостной берущей любовью, требовательно распахнутой жадным клювом. Любовью, которая вылиняет вместе с пухом, и шрамы от которой зарастут наглыми перьями. С этих перьев, холодный ветер небес смоет последние теплые слезы близости, и взрослая птица навсегда забудет, что была яйцом.

Дуб, просыпаясь из своей смерти, объятьями своих могучих рук, шерстящихся горькой молодой листвой, окутывает гнезда. Первых существ, которых увидит, дуб полагает своими детьми, и любит их любовью отдающей, не требующей ничего взамен.

– И куда летим?

Легкая улыбка, будто говорит с ребенком. Будто объясняют что-то очень простое:

– В Новоросс. У нас проблемы с грузом на таможне.

Мы в Новороссийске. Поели. Гуляем. Стемнело.

Она шлет улыбки свету уличных фонарей, гуляющего среди густой зелени.

Пахнет морем. Пахнет морем. Пахнет морем.

Море зовет. Воет.

Ее глаза грустнеют.

– Завтра много дел. Рано вставать. Лучше, ляжем пораньше.

Мы возвращаемся в номер и пораньше ложимся.

Тень танцует на стене пещеры.

Лес, в торжественном трауре, караваном оставленных матерей, несущих брошенные гнезда, вслед за, забывшими о них, детьми шествует на юг.

Уни блан истекает кровью.

Утро. Она собирается.

– Я съезжу сама. Я ненадолго.

Пахнет морем. Пахнет морем. Пахнет морем.

Я одеваюсь. Вместе спускаемся в лобби. Она садится в такси, я гляжу вслед. Вокруг меня что-то рыдает.

Не всякий плач подобен тому, что мы привыкли наблюдать. Вам не увидеть слез рождающегося дуба, слез дуба гибнущего. Не услышать его космического рева утраты. Невозможно разглядеть человеческим взглядом, как он тянет свои руки, теряющие сухие листья, к югу. Туда, куда отправились его крылатые дети. Не ощутить человеку вибраций, с которыми дуб шевелит своими ногами-щупальцами, вырываясь из плена собственной кормилицы. Человек не замечает, как весь лес, траурным караваном движется к югу, в горестном вое разгоняя кронами ветры.