Харон. Переправа

18+

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Этот текст – погружение в абсолютный холод утраты и метафизический ужас перед небытием. Он содержит детализированное, поэтичное, но беспощадное описание похоронного ритуала, психологического распада и экзистенциального отчаяния, процесса осознания смерти, острого горя. Не рекомендуется для чтения в подавленном состоянии или тем, кто недавно пережил утрату.

Читайте осознанно.

Холод. Он был первым и единственным, что по-настоящему ощущалось. Октябрьский, пронизывающий, влажный, впитывающийся в черные пальто и в самую душу. Он проникал насквозь, как иглы, впиваясь в кожу под мышками. Холод шел от промерзшей насквозь земли, от серого, низкого неба, которое тяжело и безнадежно висело над головами собравшихся. Холод в глазах. Холод в груди. Холод вместо сердца.

Дождь. Мелкий, назойливый, бесконечный. Он не обрушивался, а сеялся, превращая воздух в ледяную водяную пыль. Он застилал глаза, прилипал к ресницам, стекал по щекам, смешиваясь со слезами, так что уже нельзя было понять, где чье горе, а где просто осенняя погода.

Воздух пах мокрой глиной, гниющими листьями и воском от свечей, которые уже потухли.

По раскисшей дороге медленно двигалась процессия. Впереди, покачиваясь, несли деревянный крест. Его темное, мокрое дерево казалось тяжелее камня. Он был не символом надежды, а лишь грубой меткой, предвестником ямы в земле, куда вот-вот опустят то, что осталось от чьей-то жизни.

За крестом, на плечах таких же оцепеневших от горя людей, плыл гроб. Виднелся уголок белой подушки и то, что уже не было лицом, а лишь бледной маской, слепком с окончательной тишины.

Он умер – позавчера.

Сегодня – дождь.

Завтра – земля.

Каждый смотрит в гроб – и понимает, это ждет и его. Сегодня. Завтра. Или через года. Время не имеет значение, если результат один.

Через год никто не вспомнит его имя. Через два – и лицо. А земля всё так же будет мокрой каждую осень.

Рядом с гробом, почти падая, шла пожилая женщина. Ее фигура, сгорбленная и крошечная, казалось, вот-вот переломится под тяжестью невыносимого. Ее черный платок был натянут на лоб, но не скрывал распухшего, багрового от слез лица. Она не кричала, а изредка шептала что-то в мокрую ткань пальто, обращаясь к тому, кто уже не мог услышать. Она чувствовала на губах привкус соли от слез смешанный с дождем. Ее руки, сжатые в кулаки, судорожно теребили краешек другого платка – маленького, носового, давно промокшего насквозь. Колени дрожали, будто в них вбивали гвозди,а горло сжималось так, что дышать было невозможно – будто кто-то обмотал его мокрой верёвкой.

Она шла, и каждый шаг был как падение в колодец, где дно уже давно исчезло, а падать всё ещё надо…

Люди шли за ней, сбившись в тесную, дрожащую от холода и рыданий группу. Их лица были искажены гримасой страдания, опухшие, красные, неузнаваемые. Черные платки, черные шали, черные шапки – все это сливалось в одно траурное пятно на фоне унылого пейзажа кладбища.

И тут оркестр, выстроившийся у дороги, вырвал из тишины похоронный марш. Первая нота ударила в виски, как ледяной гвоздь. Это не была музыка. Это был материализованный стон. Трубы резали сырой воздух, вырывая нервы вместе с плачем. Звук был настолько пронзительным и невыносимым, что одна женщина, чуть поодаль, вскрикнула коротко и обреченно, а потом ее тело обмякло, потеряв всякую опору.